ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

 Фамильный склеп Софьи Герардовны мы отыскали в глубине старой части кладбища, заросшей репейником, крапивой и кустами бузины, у полуразвалившейся кирпичной ограды, через проломы которой на кладбище проникали мальчишки, нищие, разводившие там для обогрева костры, и козы, обгладывавшие кору молодых березок и щипавшие раннюю сочную зелень. Обнесенный высокой каменной стеной, защищавшей его от посягательств непрошенных гостей (вдоль стены были посажены кипарисы), склеп по форме напоминал часовню с узкими прорезями готических окон, венчающим купол католическим крестом и небольшим бронзовым колоколом в сквозном проеме под самым куполом.

На позеленевшей от времени маленькой железной дверце угадывалась когда-то выгравированная, наполовину стершаяся, потускневшая от времени фигура рыцаря со щитом, в доспехах и индийской чалме

По словам Софьи Герардовны (а она консультировалась некогда с моим отцом, а затем и с Председателем), это был пресвитер Иоанн, которого средневековые источники называли потомком волхвов, некогда приветствовавших младенца Иисуса. Действительно, рыцарь держал в одной руке украшенный драгоценными камнями ларец, внушительным наклоном головы, обращенной к ларцу, давая понять каждому, что под его крышкой некогда скрывались дары волхвов (золото, ладан и смирна), а в другой - наполовину развернутый свиток, на котором различались начальные строки письма, посланного пресвитером Иоанном византийскому императору Мануилу Комнину: «Пресвитер Иоанн, всемогуществом Божиим и властью Господина нашего Иисуса Христа царь царей, повелитель повелителей, желает другу своему Мануилу, князю Константинопольскому, здравствовать и благоденствовать по милости Божией».

Это все, что можно было прочесть: последующие строки почти полностью стерлись от времени. Но мы невольно остановились и долго молчали в отрешенной задумчивости, чувствуя трепет благоговения перед тайной, скрытой за этими строками…

Итак, мы перенесли казну, счета и архив, а потом еще вернулись за печатью, хранившейся у меня под половицей, и тоже спрятали ее в склепе. Выйдя за ворота кладбища, мы облегченно вздохнули (слава богу, все завершилось благополучно), перекрестились и подали милостыню оборванному слепцу (не зрячему ли?), стоявшему с протянутой рукой под фонарем.

И вдруг к своему удивлению узнали в нем Николая Трофимовича Полицеймако, шталмейстера нашего общества, иногда запрягавшего для его нужд свою гнедую кобылу Эсмеральду. Нужды же были самые разные: кому-то привезти дрова (на окраине нашего города все еще топили печи), кому-то – мешок еловых шишек для самовара, кому-то – посылку с почты, и со всем этим наш шталмейстер образцово справлялся, за что Председатель его не раз благодарил.

И вот он перед нами - собственной персоной, как говорится. Хотя, впрочем, персонаедва угадывалась под лохмотьями нищего.

Глава двадцать первая, рассказывающая о мнительности Полицеймако: ему кажется, что его не только преследуют, но и над ним смеются

- Это что за маскарад?! С чего это вы так вырядились?! И почему здесь стоите в такой поздний час?! – спросил я, стараясь не смотреть в широкое, корытообразное, бугристое, с татарскими скулами и желваками под кожей лицо Николая Трофимовича. Не смотреть после того, как опознал его, словно лишний взгляд уже ничего не мог добавить к моей уверенности, что это именно он, а лишь усилил бы ненужную досаду и раздражение. – По ночам вообще-то милостыню не просят. С протянутой рукой не стоят. Вы бы еще деревянную ногу себе пристегнули. Нет, кроме нас вам никто не подаст, даже и не мечтайте…

Полицеймако (он был как-то нервозен и взвинчен) подбросил на ладони полученную от нас монету, словно она давала ему право вместо ответа задать встречный, сопровождаемый пристальным, буравящим взглядом вопрос:

- А вы почему?!

- То есть как?.. – Я слегка опешил и растерялся, поскольку не ожидал, что окажусь в положении допрашиваемого, да еще с такой откровенной настойчивостью и придирчивым вниманием к каждому слову.

Полицеймако же, наоборот, осмелел и стал держаться с развязностью и даже некоей нагловатостью, за которой, впрочем, угадывался отчаянный вызов, обращенный скорее к самому себе, чем к нам, невольным свидетелям его душевного смятения.

- А вот так. Вы – почему?! Или по ночам принято теперь ходить на кладбище? Да еще с такими баулами? Что-то я об этом не слыхал, однако. Как-то не приходилось, уж вы извините… м-да…

На моем лице отобразилось недоумение, словно наше пребывание здесь не давало ни малейшего повода для подобных вопросов, особенно в устах того, кого можно было назвать воплощенным поводом.

- Ну, знаете ли!.. Вы не слыхали! Мы – особая статья. Вы нас с собой не равняйте. У нас тут важное дело. Наиважнейшее, можно сказать. Мы тут не развлекаемся. Не устраиваем всякие тру-ля-ля.