ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

- Просил, но не получил. Она сказала, что не надо мне прятаться. Пресвитер Иоанн меня и так защитит. По ее словам, он всех защищает, кому грозит опасность и кто несправедливо обижен.

- Не получили, потому что ключ у нас, – бухнул в открытую Цезарь Иванович, а затем вытащил из кармана и показал ему ключ, как показывают приманку тем, кто готов броситься, чтобы заполучить ее.

- Дайте, дайте! – Полицеймако с нетерпением протянул руку за ключом. Затем спрятал ее за спину и протянул другую, повторив при этом: - Дайте же!

- Э, нет, дорогуша! Нет и еще раз нет! – Цезарь Иванович разжал пальцы и позволил ключу свободно упасть в недра глубокого кармана.

- Так спрячьте меня вы.

- Мы можем вас спрятать. Только учтите, что после этого мы должны будем отдать ключ Оле Андерсону. Да, Оле в собственные руки, - произнес я так, словно это имя позволяло мне в чем-то испытать и Полицеймако, и Цезаря Ивановича, и самого себя.

- Оле Андерсону?! – воскликнул Николай Трофимович и внезапно замолк, тем самым признаваясь, что он не сумел сдержаться в выражении своих чувств и поэтому не выдержал испытания.

- Правда, он у нас теперь Олеандр, - поправил его Цезарь Иванович. - Оле Андерсон – складываем вместе, и получается Олеандр. – Он засмеялся счастливым смехом, словно ему себя испытывать было незачем.

Глава двадцать третья, утраченная при обыске в моем доме (листы оказались вырванными из рукописи) и содержавшая подробные сведения о научных изысканиях Николая Трофимовича Полицеймако, проведенных им опытах и экспериментах

Глава двадцать четвертая. В ней говорится о причинах моей нелюбви к Оле Андерсону, хотя никаких причин, возможно, и не было

Все удивлялись тому, что Председатель так доверяет Оле Андерсону. Удивлялись, недоумевали, даже досадовали, но при этом молчали, разводя руками с таким видом, словно особого рода деликатность этого случая не позволяет о нем определенно и веско высказаться. Не то чтобы мы сами не доверяли Оле или он казался нам неподходящим (совершенно негодным) на ту роль, которую ему отводил Председатель, – нет, достоинств Оле никто не отрицал. Напротив, все считали его незаменимым помощником Председателя, способным справиться с любым поручением, даже и с таким, за которое никто иной и не взялся бы.

А Оле, пожалуйста, брался, и с такой готовностью, словно помышлял лишь об одном – о благе нашего общества и стремился принести как можно большую пользу и самому обществу и его Председателю.

Надо признать, что и всем нам Оле не раз оказывал неоценимые услуги. Кому-то он доставал редкое лекарство для больной матери, кого-то ссужал деньгами на свадьбу сына и при этом не брал расписки (и никогда не напоминал о долге), у кого-то скупал весь урожай яблок, которые потом раздавал мальчишкам, с хрустом надкусывавших их и заливавших пенистым соком майки. Разумеется, за все это мы были ему бесконечно признательны и благодарны. Но каждый, чувствовавший себя его вечным должником и рассыпавшийся в любезностях перед Оле,  всячески старался намекнуть Председателю, что с ним следует быть осторожнее, не говорить лишнего, не позволять себе никакой откровенности и что за излишнее доверие можно жестоко поплатиться.

Председатель чутко прислушивался к подобным намекам, мягкой улыбкой и особым выражением слегка опущенных глаз давая понять, что прекрасно улавливает их смысл, хотя при этом всегда отвечал так, словно был поставлен нами перед неразрешимым противоречием: «Но ведь Оле же ваш кумир! Вы все его так любите! Как же вы можете в нем сомневаться!» Мы действительно любили, иные так просто обожали Оле – он был кумиром и баловнем нашего общества. Но все дело в том, что еще больше – до некоей зачарованности и сладкого обмирания - мы любили Председателя, и нам хотелось, чтобы он относился к Оле если не с явным, то хотя бы с глубоко запрятанным, тщательно скрываемым недоверием.

Да, пусть Оле о нем ничего не знает, даже и не догадывается, об этом недоверии, - лишь бы только мы всегда  знали…

Поэтому и о достоинствах Оле все предпочитали особо не распространяться или даже откровенно умалчивать, словно они были настолько очевидны, что не нуждались в огласке. Если же случалось заговорить об Оле, то каждый старался к нему придраться, прицепиться и в чем-то непременно уличить. Всем хотелось опередить друг друга в выискивании недостатков Оле, о которых минуту назад словно и не подозревали, но тут всеми овладевал некий зуд, и получалось, что Оле чуть ли не самый худший из нас, продувная бестия, воплощение всевозможных пороков.