ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

Вот этого мне и было нужно – чтобы он сам, без напоминания с моей стороны…признался.  Значит, ниточка не оборвалась, и я мог надеяться, хотя… надежда моя таяла, и я чувствовал, что переписки мне не видать никогда. Как ни проси, как ни заикайся, Председатель при всей своей мягкости найдет тысячи способов, чтобы мне отказать. Отказать под тем или иным вежливым предлогом, хотя в других случаях никогда не отказывал.

Вообще,  отказывать для него сущее наказание – как для Софьи Герардовны с ее мамой. А тут… Из этого следовало, что переписка скрывала некую… гм… Тут я не могу не вздрогнуть и не поежиться, словно меня холодком пробрало или мелким дождичком окропило: б-ррр! Да, при всей моей любви… ах, господитыбожемой, опять я оговорился! При всей моей нелюбви к этому слову – тайна – я вынужден признать, что ее-то переписка и скрывала.

Вот вам и дождичек, вот и холодок.

О, любезный читатель! Как я устал от этих тайн, шифров и паролей! Всем хочется, всем лестно на себя напустить. Закутаться в плащ, поднять воротник и надвинуть на глаза шляпу. Тайна! Ах, как она украшает, интригует, будоражит, притягивает внимание! Все словно помешались! Как будто без тайны, без шифра и человека-то нет, а так… какая-то мелюзга, человечишко, и жизнь его не имеет никакого смысла. И остается либо спиться, либо голову в петлю, либо подайте нам ее, желанную.

Такие уж мы тайнолюбы…

Вот и моя нелюбовь, моя усталость, может быть (во всяком случае, такая мысль подчас закрадывается), от желания заговорить, заклясть тайну, которая и меня влечет и манит, хоть я и стараюсь не поддаться ее чарам, как привязанный к мачте Одиссей – пению сирен…

Поэтому и убеждаю себя, что мне намного милее и ближе отец семейства, мешковатый, седенький, галстук свернуло набок, из-под штанины выглядывают канареечного цвета кальсоны. Аж взопрел со своими заботами, спешкой и беготней – платок от лба не отнимает. То ему в аптеку, то на рынок, то в банк, то в ломбард. Дочке надо шубку, сыну - ранец и шинель, сестре из Саратова – модный чепец. Вот и суетись, крутись, оборачивайся. Некогда о тайнах-то думать, да и охоты особой нет. За день до того умаешься, что вечером одно желание – отчитаться перед женой, налить рюмку перцовки, зачерпнуть ложку щавелевого супа, поддеть вилкой картофелину с маринованным грибом и на диване полежать, накрыв лицо газетой, купленной утром в киоске, но так и не прочитанной за весь суматошный день.

Наш Председатель всегда казался мне не то чтобы подобным отцом семейства, но поборником нехитрых житейских радостей, простоты и ясности. И вот оказывается… ах, господи, казался… оказывается… что-то одно надо, конечно же, вычеркнуть. А, впрочем, пусть… что уж там особо о стиле хлопотать и заботиться!

Стиль же – не шубка…

Итак, оказывается, что и Председатель у нас законспирирован, зашифрован, что-то от нас утаивает. Но что именно? У меня не было на этот счет никаких догадок, да и не хотелось иметь, поскольку  только начни разгадывать,  и сам станешь для всех загадкой – впору закутываться в плащ, прятать голову в воротник и надвигать на глаза шляпу. И только одна из моих недавних оговорок невольно наводила на мысль, что, может быть, тот самый чек, о котором ходит столько слухов, получен нашим Председателем от таинственного корреспондента, упомянутого нашей милейшей Софьей Герардовной.

Да, от корреспондента и к тому же в конверте с заграничным штемпелем, хотя, впрочем, не удивлюсь, если выяснится, что все это сущая чепуха.

Глава двадцатая. Мы относим баулы в склеп Софьи Герардовны и встречаем слепца, который оказывается не только зрячим, но и хорошо нам знакомым

Раз уж вопрос о зарубежной переписке был мне задан, я в нескольких словах ответил на него Цезарю Ивановичу. Я рассказал, как болею за архив, как дрожу над каждой бумажкой, относящейся к истории нашего общества, хотя никто меня в этом не поддерживает, включая самого Председателя, и мне вот уже который год не удается получить от него на хранение переписку. Не удается, несмотря на все старания, попытки поставить вопрос, привлечь внимание, обозначить свою тревогу и озабоченность.

Цезарь Иванович и сам неоднократно был свидетелем моих выступлений на заседаниях общества, моих призывов и увещеваний, хотя многое пропускал мимо ушей, поскольку, увы, слушал не слишком внимательно. Он имел склонность отвлекаться на посторонние предметы, высматривать что-то за окном, глубокомысленно внимая тому, как звенит между стеклами изумрудно-зеленая муха с золотой каплей на брюхе, гремит цепью привязанная к будке собака и шумят под ветром клены, роняя пожелтевшие звезды. К тому же он вечно блуждал отрешенным взглядом по потолку и перешептываться с соседями.