ТАЙНОЕ ОБЩЕСТВО ЛЮБИТЕЛЕЙ ПЛОХОЙ ПОГОДЫ (роман, повести и рассказы)

И вот все снова собрались, - бывшие узники тюрьмы и те, кому удалось избежать ареста. Мы долго обнимались, жали друг другу руки, даже всхлипывали с шутливой умильностью, делая вид, что вытираем слезы, и при этом действительно вытирая (незаметно смахивая), рассаживались за столом. И когда затих скрип стульев, слитный и приглушенный гул голосов, возникла пауза, означавшая, что каждый – вместо того чтобы говорить самому - готов наконец замолчать и слушать кого-то другого. Обычно нарушал эту паузу наш Председатель, но, увы, на этот раз его с нами не было, и поэтому пауза затягивалась, а мы, чувствуя неловкость, покашливали и отводили глаза в сторону.

И тут пауза нарушилась самым непредвиденным образом: мы услышали за окном какой-то шорох, возню и воочию узрели … руку. Да, руку, тянущуюся к окну так, словно кому-то не хватало роста, чтобы в него постучать. Мы замерли и оторопели, пораженные этим зрелищем. Наконец неведомый коротышка на наших глазах все же дотянулся и костяшками пальцев постучал в стекло. Дядя Гурген, стоявший ближе всех к окну, открыл его и получил в руки записку. А мы все, немного привстав, увидели мальчишку, который удирал со всех ног, мелькая босыми, испачканными осенней грязью пятками.

Дядя Гурген развернул и пробежал глазами записку, причем на лице его появилось выражение явной озадаченности.

- От хорошопогодников. Они идут. Они знают, что мы здесь, и идут. Идут прямехонько к нам.

- Зачем?! – спросили мы хором.

Дядя Гурген внимательно, даже придирчиво оглядел бумажку с обратной стороны, но, не обнаружив там ничего написанного, пожал плечами.

- Непонятно…

- Может быть, они хотят взять нас штурмом? – предположил я. – Учинить разгром? Дебош? Все перевернуть вверх дном?

- Нет, мне кажется, они несут белый флаг, - сказал капитан Вандич, который все это время, не отрываясь, смотрел в окно и поэтому первым заметил вдали приближающуюся когорту хорошопогодников, которые действительно размахивали чем-то белым. – Парламентеры. Полагаю, что это парламентеры.

- О чем они намерены вести переговоры? – спросила мадам Заречная-Филиппенко, досадуя по поводу того, что дипломатические обязательства вынуждают ее терпеть присутствие людей, ей явно не симпатичных.

- Я знаю, - сказала Софья Герардовна Яблонская, закрывая глаза: это было знаком внезапно осенившей ее догадки. - Они хотят рассказать нам о бегстве. О бегстве Ольги Владиславовны и нашего Председателя. Ведь они осиротели и им не с кем поделиться.

Софья Герардовна оказалась права: хорошопогодников действительно привело к нам желание поведать о том, что их больше всего волновало и будоражило, - о беглецах. Причем, пережитые волнения совершенно сбили с них всякую спесь. И вместо чопорных и высокомерных мумий мы увидели живых людей с их бедами, тревогами и несчастьями. И они больше не тараторили как трещотки о хорошей погоде, а весьма прочувствованно отзывались о плохой, о глухом ворчании грома, отдаленных зарницах и редком, моросящем дожде, который никак не мог разрешиться грозой.

Что же они нам поведали о событиях, предшествовавших побегу? Известие о том, что Вацлав Вацлович переходит в их кружок, вызвало у хорошопогодников ропот недовольства. И Ольге Владиславовне стоило больших усилий убедить их, что он не шпион, не лазутчик, а всего лишь восторженный созерцатель, искренний в своей любви к хорошей погоде. Настолько искренний, что возникает причудливый парадокс: хорошопогодники в известном смысле стали хуже, а Председатель лучше.

Они потребовали доказательств, и Ольга Владиславовна их представила: по ее словам, Вацлав Вацлович обрел способность радоваться ясному, прозрачному голубому небу и сияющему солнцу, а по ночам любоваться полной луной и звездами. Майским погожим днем в восторженном забытьи слушать соловья, который щелкает, цокает, заходится свистом в овраге, и с умилением взирать на цветы, склоняющие головки под тяжестью росы. Разве это не свидетельствует о том, что он преобразился?

Члены кружка согласились, что, пожалуй, и свидетельствует, но стали требовать, чтобы он в дополнение к этому отрекся от своей прежней любви – к дождям, облакам, осенней хмари и прочим прелестям плохой погоды. Ольга Владиславовна попыталась внушить им, что, может быть, это необязательно, что человеку трудно так сразу ото всего отречься, что она не видит ничего зазорного в том, чтобы совмещать обе любви. Но они не сдавались, наседали, упорствовали, и Вацлав Вацлович скрепя сердце все-таки подмахнул бумагу с отречением.

Ольга Владиславовна прочла ее вслух перед всеми хорошопогодниками, и согласие на вступление было получено. Вацлаву Вацловичу позволили присутствовать на заседании кружка. Он вел себя очень скромно, сидел, потупившись, и молчал. После заседания они с Ольгой Владиславовной уединись в ее кабинете, о чем-то долго и возбужденно спорили. Причем до тех, кто с отсутствующим видом проходил мимо двери (и при этом, конечно же, не унижался до того, чтобы подслушивать!), донеслись слова Вацлава Вацловича: «Я решился, отказался, всем пожертвовал, и вы должны пожертвовать!»