Таинственная карта

Однако подъем этот оказывается непродолжительным. Чем ближе к финалу, тем больше роман напоминает трескучую агитку. Все обездоленные – и дискриминируемые хиджры, и измученные веками угнетения неприкасаемые, и жертвы расизма, и презираемые мусульмане, и героические кашмирцы – смыкают ряды, чтобы совместно противостоять жестокому миру «попугайского Рейха» (так Арундати Рой предпочитает именовать Индию). Даже мертвые и безгрешные животные не могут остаться в стороне и вступают в ряды борцов за свободу и лучшее будущее, своим нравственным авторитетом подкрепляя их незыблемую правоту. Социальная проблематика в самом простом, линейном ее понимании звучит всё громче, вытесняя на периферию всё человеческое, живое и настоящее. И если в финале герои не поют «Интернационал» и не вскидывают кулаки в приветствии «рот фронт», то, похоже, только потому, что Рой успевает милосердно задернуть занавес за секунду до этого.

Все сюжетные узелки, так многообещающе завязавшиеся в начале второй части, развязываются неловко и неубедительно или – чаще всего – не развязываются вовсе. Масса важных и, вроде бы, акцентированных подробностей ни для чего не пригождаются. Во многие вещи – например, в продолжающийся четырнадцать лет брак героини, который одна из сторон использует в качестве прикрытия, в то время как вторая ни о чем не догадывается, – в принципе невозможно поверить. А степень читательской эмпатии падает до нуля.

Прошедшие между написанием двух романов годы Арундати Рой посвятила гражданскому активизму, методично эпатируя все слои индийского общества и жестко насмехаясь над всеми без исключения духовными скрепами своей страны – начиная от культа Махатмы Ганди и заканчивая верой в территориальную целостность Индии. Эта вовлеченность в социальную и политическую борьбу сыграла с писательницей Рой злую шутку. Если в «Боге мелочей» локальное и специфичное служило средством для того, чтобы говорить об универсальном, то в «Министерстве наивысшего счастья» происходит нечто прямо противоположное. Общечеловеческие по своей сути вопросы низводятся здесь до уровня мелкой внутрииндийской полемики, герметичной и непонятной для стороннего наблюдателя. Словом, для индийского читателя эта книга, возможно, в самом деле стала важным и актуальным текстом «о наболевшем», но для читателя мирового и, в частности, российского ловить в ней нечего за вычетом сотни пронзительных страниц в середине. Впрочем, в качестве умеренной компенсации нас в «Министерстве наивысшего счастья» ожидает небольшой сюрприз: несколько странным образом понятых (и не вполне понятно, зачем нужных) цитат из Ахматовой и Мандельштама.

Кристиан Крахт Мертвые [157]

Токио, 1932 (или 33) год. Японский чиновник и пылкий германофил Масахико Амакасу пишет тайное письмо в Германию, на легендарную киностудию Universum Film AG. Амакасу просит немецких товарищей прислать в Японию режиссера с камерой, чтобы повысить таким образом уровень японского кинематографа, избавить страну от засилья Голливуда и протянуть между Токио и Берлином надежную «целлулоидную ось». В это же время в Европе швейцарский режиссер-авангардист Эмиль Нэгели, автор психоделического фильма «Ветряная мельница», тщетно ищет себе новый проект и в силу едва ли не случайного стечения обстоятельств оказывается идеальной кандидатурой для командировки в Японию. Над Евразией в самом деле изгибается призрачная целлулоидная дуга, на одном конце которой невзрачный, но несгибаемый японец, а на другом – неловкий и нелепый европеец с зачесанной лысиной. Напряжение в этой дуге возрастает до предела, когда выясняется, что невеста Нэгели, белокурая Ида, прибывшая в Японию незадолго до жениха, изменяет ему с Амакасу…

Крошечный (едва ли 150 страниц) роман 52-летнего швейцарца Кристиана Крахта выстроен настолько замысловато и так перенасыщен событиями и персонажами, что изнутри кажется заметно больше, чем снаружи. Однако надежно скрепленный внутренними рифмами и упорядоченный ритмическими повторами роман сохраняет стройность, не разваливаясь на части несмотря на вычурную сложность композиции.

Отец в детстве бьет Нэгели – и этот удар зеркалом отражается в ударе, который наносит маленькому Амакасу его отец, наказывая сына за манеру грызть ногти – привычку, присущую также и Нэгели, и его невесте. В критический для себя момент (один – у постели умирающего отца, другой – в пугающем полусне) и Нэгели, и Амакасу слышат один и тот же слог – «ха», который самым непредсказуемым образом обретает смысл в трагической развязке романа. Искаженное ревностью лицо героини японского театра. Но проступает в лице Нэгели, обрушивающего страшное (и, как покажет скорое будущее, весьма действенное) проклятие на головы неверной невесты и ее японского любовника. Актер Чарли Чаплин, появляясь в начале в виде обаятельного шута, в середине всплывает уже в образе трагическом, а в финале и вовсе обретает грозные черты Немезиды…