Таинственный остров

После двухчасового размышления неизвестный, казалось, на что-то решился. Он подошел к Смиту. Глаза его были заплаканы, но слез уже не было. Лицо выражало глубокую грусть. Он, казалось, чувствовал себя подавленным и уничтоженным. Глаза были опущены в землю.

— Позвольте узнать, — глухим голосом спросил он Смита, — вы и ваши товарищи — англичане?

— Нет, мы все американцы.

— А! — проговорил неизвестный. И прибавил как бы про себя: — Я этому очень рад.

— А вы, мой друг? — спросил Смит. — Вы англичанин или американец?

— Англичанин, — отвечал неизвестный.

Казалось, это простое признание очень дорого ему стоило. Он вдруг удалился и в величайшем волнении начал ходить по берегу.

Встретив случайно Герберта, он приостановился и спросил прерывающимся голосом:

— Какой у нас месяц?

— Ноябрь, — отвечал Герберт.

— Какой год?

— Тысяча восемьсот шестьдесят шестой.

— Двенадцать лет! — воскликнул он.

Затем быстро удалился.

Герберт, разумеется, тотчас же побежал и рассказал это колонистам.

— Этот несчастный потерял счет месяцам и годам! — сказал Спилетт.

— Да, — отвечал Герберт, — он, должно быть, прожил двенадцать лет на острове Табор!

— Двенадцать лет! — сказал Смит. — Двенадцать лет отчуждения! И это, может, после какого-нибудь проступка, который его мучил. Признаюсь, есть от чего обезуметь…

— Знаете что, — сказал Пенкроф, — я думаю, что этот человек вовсе не из потерпевших крушение. Я думаю, что он какой-нибудь преступник и что его в наказание ссадили на острове Табор.

— Очень может быть, что вы не ошибаетесь, Пенкроф, — отвечал Смит. — Если это так, то весьма возможно, что покинувшие его люди когда-нибудь за ним приедут…

— И его не найдут! — воскликнул Герберт.

— Что ж делать? — сказал Пенкроф. — Отвезти, что ли, обратно его на Табор?

— Друзья, — сказал Смит, — сейчас еще ничего нельзя решать. Подождем. Я полагаю, что этот несчастный жестоко страдал, что эти страдания искупили его преступление, теперь он жаждет открыть свою душу, жаждет поделиться своим горем… Мы не будем вызывать его на откровенность, не станем докучать ему, он сам нам все расскажет… А когда мы узнаем его историю, тогда видно будет, как лучше действовать. К тому же он один может нам сообщить, имеет ли какую-нибудь надежду, что за ним приедут… Я в этом сомневаюсь!

— Почему вы сомневаетесь? — спросил Спилетт.

— Если бы он имел какую-нибудь надежду на избавление, — отвечал Смит, — он бы ожидал его и не бросал в море той записки, которую мы нашли. Нет, вероятнее всего, его осудили на вечное одиночество, и он знал, что должен умереть на необитаемом островке.

— Одного я не понимаю, — сказал Пенкроф.

— Чего?

— Если этот человек уже двенадцать лет на острове Табор, так он, значит, давно одичал?

— Вероятно, — отвечал Смит.

— А если он давно одичал, значит он и записку писал давно?

— Разумеется… А между тем записка, казалось, написана очень недавно!

— Кроме того, если записка написана уже несколько лет назад, так отчего она не приплыла раньше? Не плыла ж бутылка от острова Табор до острова Линкольна целые годы!

— Ну, на это еще можно вам возразить, Пенкроф, — сказал Спилетт. — Бутылка давным-давно могла приплыть к берегам Линкольна.

— Нет, — отвечал Пенкроф, — бутылка именно плыла к берегам. Нельзя же полагать, что ее выкинуло на берег, а потом опять унесло волнами!

— Отчего нельзя этого полагать? — спросил Герберт.

— А оттого, что на южном берегу скалы — и она непременно разбилась бы вдребезги!

— Правда, правда, — сказал Смит, задумываясь.

— Вы еще и то заметьте, — продолжал моряк. — Кабы эта записка была написана несколько лет назад, так она бы попортилась от сырости… Так или нет? А записка ни капельки не попорчена.

— Ваше замечание совершенно справедливо, Пенкроф, — сказал Спилетт. — Тут что-то непонятное! В этой записке определена широта и долгота острова Табор с такой точностью, которая показывает, что писавший имел научные познания, чего трудно ожидать от простого матроса. Что вы об этом думаете, Смит?

— Я с вами согласен, — отвечал инженер. — Тут есть что-то непонятное… Но все-таки, по-моему, не следует тревожить нашего нового товарища расспросами: он заговорит, когда сам того пожелает… И тогда мы послушаем.

В последующие дни неизвестный не произносил ни слова и не покидал плато. Он работал на огороде, работал беспрерывно, безустанно, но держался вдалеке от колонистов. Невзирая на то что его каждый раз звали обедать, завтракать и ужинать в Гранитный дворец, он не шел туда и довольствовался сырыми овощами. При наступлении ночи он не возвращался в отведенную ему комнату, а ночевал где-нибудь под деревом или, когда погода была дурная, забивался в расщелину скалы. Словом, он жил так же, как на острове Табор, когда его единственным пристанищем был лес. Все просьбы Смита были безуспешны, и наконец инженер решил, что и в этом следует предоставить ему свободу.

— Подождем, — сказал он. — Невзирая на его отчуждение, мне кажется, он желает с нами сблизиться.