Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

Основной слой населения составляли в этой местности крестьяне-арендаторы, занимавшиеся возделыванием оливы и винограда. Олива, переработанная в оливковое масло, шла в Россию — это было то самое оливковое масло, которое в России употребляли на лампадки перед иконами. Оно шло отсюда, с Ривьеры, с той самой Ривьеры, которая дала приют стольким русским безбожникам и нигилистам! Когда шла речь о приезде царя в Ракониджи, то местная газета «Il Secolo XIX» (генуэзская) так и писала: мы не можем отказать царю в уважении и достойном приеме; мы продаем оливковое масло в Россию! Это было более значительно, чем могло показаться сразу…

Аренда у крестьян становилась долгосрочная, наследственная, вековая как вообще в Италии. Был у нас и свой магнат — крупный миллионер Пьяджи[58], у которого в самом центре Кави высился огромный четырехэтажный дом-палаццо. Летом на купальный сезон он приезжал сюда обычно с семьей. Жил он замкнуто, хотя это было уже молодое поколение Пьяджи. Итальянцы относились к нему с пережитками того феодально-крепостного почтения, которое шло прямо из глубины средневековья.

Вообще на всем этом уголке лежала печать средних веков. Когда-то тут пролегала старая римская дорога, сохранившаяся местами до сих пор. Этой самой тропой ходили римляне на Пиренеи и в Галлию — и с давних времен протоптали глубокий след в психологии народа. Тут было царство клерикализма. Тут было господство церкви. Падре (священник) — после Пьяджи — являлся самым уважаемым членом селения.

Мы жили в 50 верстах от Генуи и в 50 от Специи. Езды до того и другого города чуть больше часа. И все-таки встречались кавийцы, которые ни разу не были ни в том, ни в этом городе!

От Генуи нас отделяли свыше 100 тоннелей, от Специи — еще больше. Эти тоннели и эти горы, высокой грядой подступившие к морю, как бы закрывали нас от остального мира, несмотря на железную дорогу. Достаточно было отойти к северу на 5–6 километров, чтобы попасть уже в иной совершенно мир. Там не понимали даже того языка, которым говорят тут, на Ривьере, там за каждой горой царил свой диалект. А вместе с диалектом и свои понятия.

В Барассио, в маленьком поселке в пяти километрах от нас, в горах, говорили не так, как в Кави. Кавийская речь отличалась в свою очередь такими оттенками, каких не было тут же, около, в Сестри-Леванте, прелестном городке на берегу моря, рукой подать от Кави. Там говорили «по-сестрински».

На горах жили суеверные крестьяне-арендаторы, темные и задавленные работой. Они даже не знали, что такое Россия. На берегу, у моря, по тонкой линии прибрежной полосы, ютились столь же темные и не менее подавленные властью предрассудков и суеверия — рыбаки.

Квалифицированных рабочих было мало, они тонули в массе крестьян и рыбаков.

От нас в сторону Рима, не дальше чем за 10 километров, был поселок Рива-Тригоза[59]. Там находились верфи, и имелся свой пролетариат. Небольшой речкой этот поселок делился на две части: в одной жили рыбаки, в другой рабочие. По одну сторону речки говорили на одном диалекте, генуэзском (genovese), по другую — на неаполитанском! Рабочие по своему уровню стояли выше рыбаков, и, однако, во время выборов в парламент вся эта часть Ривьеры (от Киавари до Ривы-Тригозы) дала всего 75 голосов социалистам!

Это ли не царство средневековья…

Конечно, капиталистическая культура не могла обойти и этих мест. У нас были свои капиталисты, не из старых, вроде Пьяджи, а из новых. Их тут называли «американцами». Не потому, впрочем, чтобы они отличались американским размахом в своей предприимчивости и в уменьи оживлять промышленным гением мертвые пространства страны, а по иным причинам. Молодыми людьми они уезжали обычно в Америку на отхожие промысла (Италия — страна эмигрантов!) и, наживши там хорошее состояние, возвращались домой к пенатам уже капиталистами, точнее: буржуазными рантьерами.

Обычно с утра они выходили на солнышко, если это была зима, и грелись в его лучах; если же это было лето, то заползали в тень и тут отсиживались. Все они, как, впрочем, и всё Кави в целом, как и вся округа, читали только газеты, а из газет лишь — «Иль Секоло XIX». У всех у них заботы состояли только в том, чтобы была всегда сигара, на столе фьяска кьянти или пьемонтезе (фьяска — бутыль в два с половиной литра), чтобы было во что одеться и спокойно отдохнуть[60]. Выше этого идеала никто не поднимался.

Когда итальянец сдавал комнату русскому, то между ними всегда происходило крупное недоразумение, особенно сначала. Первое, что показывали новому квартиранту хозяева, чтобы похвастаться своей обстановкой, это — огромную двуспальную кровать! Пустая комната с кирпичным полом и в ней как раз посредине двуспальная кровать, на которой можно расположиться и вдоль, и поперек.

Русские же требовали обычно маленькую кровать и большой стол (как в траттории), чего никак не могли понять итальянцы!..