Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

Вот в этом-то богоспасаемом уголке и поселился после свидания монархов в Ракониджи наш Инверницци. В эту тучную и обильную почву были им брошены первые семена полицейского разврата, наглого и прилипчивого. И они дали богатейшие, обильнейшие всходы.

* * *

Инверницци оказался хорошим и энергичным организатором — и сразу поставил дело на широкую ногу. Первое и самое главное, на что он обратил внимание, это на переписку эмигрантов. Кто из эмигрантов не переписывался: эмиграция, как ссылка, жила у нас от почты до почты! И кто стал бы заграницей, где тайна корреспонденции так охраняется, скрываться в выражении своих чувств на бумаге!

Овладеть перепиской эмигрантов, — это представлялось заманчивой целью. Ничто не дает такого огромного информационного материала, как переписка, особенно свободная и считающая себя вне контроля. Недаром же государственные люди изобрели «черные кабинеты», без которых они были не в силах ступить ни шагу. Характерно также, что сам царь Николай II лучшим времяпровождением считал чтение чужой корреспонденции…

Инверницци поселился у нас наверху в траттории, около самой станции, — пункт наиболее подходящий для человека его профессии. Внизу в этом доме торговали вином, а рядом в маленькой лавочке — табаком и сигарами. Табачным зельем торговала старая и престрашная итальянка, с лысым черепом, как это бывает часто у женщин в Италии (от обычая носить на голове тяжести), которую покойный Г. А. Лопатин прозвал — «Лакустой»[61]. Около «Лакусты» русские эмигранты вились, как пчелы около медовых сот — у ней покупали такие важные предметы потребления (обложенные акцизом), как табак, спички, курительную бумагу, соль и почтовые марки.

Едва обосновавшись, а может быть, даже раньше, еще во время предварительной рекогносцировки, Инверницци (коллеги по сыскной части звали его фамильярно просто: «Ницци», так он подписывался и в служебных телеграммах) тотчас же вошел, в своего рода, молчаливый заговор с местным населением против forestieri, иностранцев, русских эмигрантов. Первым и самым опасным из таких заговорщиков из среды местного населения оказался наш почтарь («постино», как его звали на итальянский манер все эмигранты), который образовал, своего рода, «фашио»[62] союз, с этим посланником русской полиции. Союз оказался чрезвычайно прочным, и долгое время эти два наши «фашиста» превосходно обделывали свои дела.

У нас было два почтаря, старый и молодой, отец и сын. Официально на службе числился старый «постино», но это был глубокий старик, лет 80-ти. Каждый день по несколько раз ему приходилось ходить через весь поселок (почтовая контора была в другом конце села) на станцию за почтой. Он с трудом одолевал этот долгий путь, медленно брел, шаркая ногами, из своей конторы на вокзал и обратно. Никто не удивился, когда его стал время от времени заменять его сын, еще молодой сравнительно человек, на вид настоящий джентльмен, упитанный, с надменным лицом.

Первый почтовый поезд со стороны Парижа, с запада, бравший в Милане петербургскую почту, проносился по Ривьере с громом и шумом, потрясавшим близлежавшие дома, — рано утром, часов в шесть. Все русские эмигранты в эту пору еще мирно спали, и только тяжелые кошмарные сны, мучившие часто всех нас в первые годы заграничной жизни, напоминали нам недавно пережитое время, с тюрьмами, каторгой, перспективой виселиц. Страшно было просыпаться иногда под тяжестью этих сновидений. Однако о полиции, как живом еще враге, достигавшем вас и по всю сторону границы, никто не думал. Был только однажды такой, показавшийся нам странным, но вскоре забытый случай. В нашей среде находился один польский социалист, из молодого «Пролетариата» 1890-х гг., марксист. Он страдал тяжелой формой туберкулеза. Часто он мучился ночами, и казалось, вот-вот наступит конец. Однажды, после одной из таких бессонных ночей, его жена, и сама страдавшая приступами тяжелой меланхолии, вышла на море, чтобы рассеяться, когда только что вставало солнце. Без всякой цели, почти не глядя перед собой, она шла вдоль дороги, когда мимо нее пронесся с обычным грохотом почтовый поезд. Так же механически она взошла на станцию, и тут увидела странную картину. В единственной зале нашего полустанка, в этот час вполне безлюдного, она к своему удивлению увидела двух посетителей — это были Инверницци и молодой почтарь. Оба они стояли около станционного стола, на котором были разложены только что полученные письма, и внимательно рассматривали адреса на конвертах. При ее появлении они слегка смутились, но затем «постино» спокойно собрал все письма и пошел своей дорогой.

Я говорю, что мы не придали тогда этому инциденту никакого значения. Нам казалось невероятным, чтобы в такой демократической стране, как Италия, могли происходить какие-то злоупотребления с нашей перепиской. Обстоятельства вскоре показали, как мы были в этом случае наивны.