Тайны прадеда. Русская тайная полиция в Италии

Благодаря этому Инверницци получал положительно огромный информационный материал. Повторяю еще раз: в переписке ведь никто не стеснялся и обычно не конспирировал. Переписка, кроме того, шла не только с заграницей, а и с Россией. В письмах постоянно делились новостями с родины, нередко сообщали предположения даже о нелегальных поездках туда, давали друг другу адреса для явок, поддерживали сношения с тюрьмами и каторгой. Наконец, делились эмигрантскими слухами чисто политического свойства, предположениями, новостями, настроениями, оценкой прошлого и перспективами на будущее. Не говорю уже о том, что тут была открыта вся, сверху донизу, личная жизнь эмигрантов, сведения о которой, несмотря на их узко интимный характер, могли быть чрезвычайно полезны для полиции. И всё это нагло и беспардонно черпалось, кралось из наших писем, чтобы тотчас же быть отосланным по назначению. Всё это происходило среди бела дня, на глазах буквально всего населения, ибо, в конце концов, все знали, — я говорю про итальянцев, — зачем тут Инверницци, и что он делает, и никто ни одним словом не протестовал, никто ни одним намеком нас об этом не предупредил.

Когда впоследствии, через два-три года после того, как в Кави поселились русские, начались разоблачения, и вся картина наглого воровства наших писем стала ясной, многих из нас больше всего оскорбляла мысль об этом молчаливом тайном соглашении между агентами и теми самыми итальянцами, которые сами считали, что многим обязаны русским. Как, в самом деле, мог существовать этот настоящий заговор молчания?

* * *

Это объяснялось многими причинами, коренившимися в бытовом укладе итальянской жизни, по крайней мере, здесь, на Ривьере или, точнее, в Лигурии, о которой я только и говорю, не желая распространять этих наблюдений на всю Италию, особенно же на ее промышленный север. Бытовой уклад в жизни народной массы играет всюду первенствующую роль и сам собою решает, по инерции, все вопросы. Решал он их и в Кави. Чтобы охарактеризовать, как в этом случае проявлялась роль обычая, я возьму несколько примеров из совершенно иной, казалось бы, области, — из жизни политической, которые, тем не менее, сразу введут нас в разгадку установившегося в нашем районе своеобразного «заговора молчания»…

В то самое время, о котором рассказываю, премьер-министр Джиолитти[69], многолетний диктатор Италии, большой любитель всяческих рискованных экспериментов, провел закон о расширении избирательного права для выборов в парламент, в расчете, как всегда бывает в таких случаях, получить законопослушную палату депутатов. Он думал обезвредить оппозицию типичным для Италии приемом, утопив депутатов от промышленного и всё растущего в своем сознании севера в безличной массе юга, — юга нищенствовавшего, безграмотного, культурно отсталого. На выборах, которые должны были произойти тогда же (осень 1913 года), избирательным правом стали пользоваться все, не опороченные по суду граждане, в возрасте не менее 30 лет, если они неграмотны, и с 21 года, — грамотные. На юге, в какой-нибудь Калабрии или в Сицилии, неграмотного было 60–70 % населения, — оно и призывалось к урнам. Вести его сюда должны были, разумеется, священники и вообще, люди, власть имущие.

Этого момента всеобщих выборов (число избирателей доходило до 9 миллионов взрослого мужского населения при общем количестве его в 39 миллионов, выборы должны были быть почти всеобщие) мы, эмигранты, ждали с вполне понятным интересом. Избирательное право было не только всеобщее, но и тайное.

Предполагалось, что новый парламент займется двумя законами, — секуляризацией народной школы и законом о разводе, около которых шла вся предвыборная борьба. Нанести удар клерикализму, добившись полного освобождения школы от власти духовенства, и сломав средневековый закон о разводе, — таков был лозунг левой коалиции. Господство духовенства в нашем местечке и кругом него, на горах и на побережье, было столь прочным, что поколебать его, хотя отчасти, казалось столь заманчивым.

Не стану утомлять читателя подробным рассказом обо всех перипетиях и ходе этой борьбы, хотя чрезвычайно многое в ней так и просится под перо. Обращусь прямо к результатам, к тому, что, к сожалению, очень быстро стало ясным.