Тайны темной осени

— Ты требуешь от меня откровенности, Оля, — сказала я, всё-таки удержав свой язык от совсем уже непоправимых слов. — Но ты не хочешь верить моим словам, и какая тут может тогда откровенность? Да, я рассказала тебе не всё. Но ты не веришь. Ты не хочешь верить. Ты даже попытаться начать поверить не хочешь. А я не в твоём суде, прости. Не на скамье подсудимых. Выкинь из головы всё услышанное; твой племянник или племянница — дитя полицейского. Следователя, работавшего по тому убийству. Всё.

Я встала из-за стола, отошла к окну. Больно? Очень. Но — сама виновата. Не надо было лезть в ненужную откровенность. Надо было зубами и когтями держаться за версию следователя, делать невинные глазки, мямлить, только — не правду. Настоящая правда выглядит фантастикой, выдумкой, бредом, но только не тем, чем она есть на самом деле, — собственно правдой.

— Я понимаю, — сказала Оля мне в спину, — ты пережила серьёзное потрясение. Может быть, тебе стоит пойти к психологу…

Вот оно! Вот — началось. Больничный дух палаты номер шесть приподнял мне волосы дыбом: я испугалась! Реально оказаться в Кащенке, из-за своего языка болтливого — как вам перспективка? Мне она такая с приплатой не нужна.

— Оля, — не оборачиваясь, сказала я тихим, но твёрдым, железным по оттенку голосом, до того железным, что аж привкус во рту появился, — если ты продолжишь говорить о психологе, я уйду прямо сейчас и никогда сюда больше не вернусь.

— Но то, что ты рассказала мне…

— Не требует никакого лечения. Мне приснилось. Я, может, книгу об этом сне напишу. Мистическую. И её издадут миллионным тиражом как Гарри Поттера. Вот видишь, как ты купилась, ты поверила!

Дикие, лживые слова сами соскакивали с языка почти против моей воли. Я завралась уже настолько, что сама с трудом понимала, что именно я несу. Но одно я осознавала совершенно точно: никогда! Никогда больше и никому в жизни я не расскажу про Похоронова!

Смертные женщины, рожавшие богам Олимпа героев, жили во времена, когда никто не удивлялся божественным отцам их детей. Сейчас всё иначе. Совсем. Надо учитывать.

Может, а даже ребёнку своему не расскажу об отце. Та же версия: встретились случайно, полюбили друг друга, судьба потом развела навсегда. Не хуже прочих легенда. Сколько детей растёт точно так же: папа лётчик, моряк, иностранец — нужное подчеркнуть.

— Ты сейчас шутишь, Римус? — немного помолчав, уточнила Оля.

Я растянула губы в беспечной улыбке, хотя внутри меня шёл нескончаемый дождь:

— Ну, конечно, Олюша! Конечно, шучу. Я, знаешь, действительно думаю о романе, только в рисунках. Как в Японии рисовали свитки… Его разворачиваешь: сверху картинка-иллюстрация, снизу — текст. Картинки перетекают друг в друга, текст тоже. Мне кажется, это может даже взлететь. Люди любят необычное.

— Конечно, Римус, — складка на переносице сестры разгладилась. — Давай. Дашь потом посмотреть?

— Обязательно, — заверила её я.

А про себя подумала, что не дам. Потому что рисовать такое не стану, спросит — как-нибудь отнекаюсь, а Оля потом забудет. Особенно после рождения ребёнка, вот когда станет ни до чего!

Ночью мне не спалось, я долго стояла на балконе, смотрела на залитый лунным светом замёрзший залив. Луна уваливалась на закат, рыжела, тускнела, расплёскивая по звёздному небу слабое закатное зарево. На башне Лахта-Центра опять тестировали освещения — поджигали то один, то другой бок то красным, то зелёным, то фиолетовым, а потом грани башни облили чисто синим и так оставили. Навигационные огни вспыхивали каждую четвёртую секунду. Слал в проморожённое тёмное пространство свой световой луч маяк на макушке здания. Когда откроют, надо будет обязательно подняться на смотровую площадку. Вид оттуда должен поражать воображение.

Только, конечно, надо выбрать ясную погоду. В туман посмотришь свысока на плотные, не проницаемые для взгляда, волны непогоди, чертыхнёшься, да и спустишься вниз не солоно хлебавши. Если туристом приехал издалека, да ещё ненадолго, — хоть плачь, хоть не плачь: не повезло.

К концу марта, когда спали сильные морозы, я стала чаще выезжать в старый город. Мне нравился Невский, с его Гостиным двором, Домом Книги, Казанским Собором и памятником Екатерине, я могла подолгу ходить от статуи к статуе моста через Фонтанку. Укрощение коня — четыре последовательных действия, запечатлённые талантливым скульптором Клодтом фон Юргенсбургом. Необузданность, страх перед человеком, ярость, смирение — в такой вот последовательности. На гранитном постаменте одной из скульптур сохранился след от снаряда, прилетевшего сюда в блокаду…

Всё здесь дышало историей, пусть не такой уж и длинной, — Петербург молодой город, всего-то навсего триста с лишним лет, — но полной славы и великих деяний. Подняться среди финских болот, пережить подряд три революции, выстоять в страшной и тяжёлой битве с фашистскими полчищами, не сдаться в 90е…

Город-Сумрак, говорил о нём Похоронов. Город-Дверь.