Тайные безумцы Российской империи XVIII века

Отставной капрал Преображенского полка Данила Несмеянов, явившийся в 1746 году в московскую контору Тайной канцелярии, собирался донести о всевозможных проступках покойного князя В. В. Долгорукого, главы политического сыска А. И. Ушакова, собственной, тоже уже покойной жены (она, якобы, когда все радовались возвращению великого князя Петра Федоровича из Киева, говорила: «…что де за всемирная радость, что он немецкой природы, немецкое, де, дерьмо к зубам добро»)[307] и о еретичестве своего зятя — подканцеляриста. При этом Несмеянов вспомнил казненного еще в 1701 году Григория Талицкого, который «был на площади копчен на решетке железной и потом созжен». Примечательно, что зять Несмеянова, Алексей, был однофамильцем, а возможно родственником, другого религиозного вольнодумца — Дмитрия Тверетинова, суд над которым также состоялся за тридцать с лишним лет до того. Сам Несмеянов был «стар и дряхл», плохо видел и с трудом ходил, но, очевидно, хранил в памяти события, имевшие место в его юности, и продолжал заботиться о государственном «интересе». Причем суть своего доноса он был готов открыть только лично императрице, «чтоб, де, иностранные люди о том сведомы не были»[308].

Следствие по делу Григория Ухина и Дмитрия Мещерского дает повод говорить об избирательности правосудия. Как уже упоминалось, если донос поступал на какого-то высокопоставленного человека, то его самого привлекали к следствию, лишь если удавалось удостовериться в правдивости доноса всеми другими доступными средствами. Это подтверждается и иными делами подобного рода. Так, в 1740 году секунд-майор Нарвского гарнизона Вилим Лескин был арестован за растрату и провел неделю в заключении, от чего, по его собственным словам, у него случилось «повреждение ума». При аресте генерал Икскуль снял с него шпагу. Возмущенный этим Лескин сказал генералу, что шпага пожалована ему Петром I, а потом Анной Иоанновной, на что Икскуль ответил по-немецки: «Диковинка, де, эта шпага, я, де, хотел ее оплевать, да всю изломить». Лескин был ветераном Северной войны, уже сорок лет служившим в российской армии, а значит, человеком далеко не молодым и хорошо знавшим российские порядки. Также по-немецки он ответил генералу: «Напрасно ты на эту шпагу хочешь плевать и ее изломать, понеже, де, на той шпаге имеетца Ея Императорскаго Величества герб и тебе, де, за то апшит хорошей дадут и шпагу твою переломлют над твоей спиною и выгонят тебя из Росии вон, и более, де, служить не будешь, и нигде тебя не примут». Ганс Юрген фон Икскуль был значительно моложе Лескина (родился в 1697 году), в русскую службу вступил лишь в 1731 году, то есть с воцарением Анны Иоанновны, служил сперва в лейб-гвардии Конном полку, а затем командиром Ингерманландского полка. Как раз в феврале 1740 года он получил чин генерал-майора и, видимо, опыта столкновения с российским правосудием у него еще не было, а потому он ответил: «Статное ли, де, дело кому об этом доносить, я, де, вольной человек курляндской нации, выпрошу себе апшит и поеду куда хочю, везде службы много»[309].

Разбираться с доносом Лескина на новоиспеченного генерала в Тайной канцелярии и на этот раз не стали, отправив доносчика (возможно, лютеранина), грозившегося, если ему дадут кол, разогнать весь Ингерманландский полк, в Иосифо-Волоколамский монастырь[310]. Заметим при этом, что Лескина не пытали и никакого физического воздействия к нему не применяли — вероятно, потому что обвинения против Икскуля, если бы даже они были подтверждены, не были столь серьезны, как возможное преступление Головина.

В последующие десятилетия отношение к подобным делам не изменилось, хотя сам ход следствия и его характер некоторые изменения претерпели. Интересно в этом отношении дело 1780 года однодворца Орловской губернии Родиона Щетинина, того самого, который, по уверению обследовавшего его лекаря, страдал «маниатками».