Тайные письмена (сборник)

Счастье хрупко. При его приближении сердце бьется чаще. В окружении опасностей мы срываем розу с еще большим волнением. Я раздвигаю шипы, не забывая магическую формулу для заклятия судьбы. Дверь открывается, и вот уже он кричит, словно был здесь всегда:

— Я приготовил тебе сюрприз.

Никого — или этот банщик.

Четверть четвертого.

Он не придет.

Половина четвертого.

Стучат. Незнакомец, которому поручено утешить меня, представляется:

— Меня зовут Филипп.

Он так красив, что вполне заслуживает имени Александр. Его гримаса напоминает лица всадников с Акрополя; на подбородке — глубокая трещина, словно второй рот.

Дело в шляпе…

Жан Беж подумал: «Эти двое слишком часто встречаются — того и гляди, начнут жить вместе, а я потеряю лучшего клиента» и отвадил Ришара, заменив его этим Филиппом, который утверждает, будто ему поручено оказать мне услуги того другого, якобы задержанного обстоятельствами.

Но чары были разрушены. Красота Вестника, требующего от меня всего сразу, довершила остальное.

Алкмена[7], погруженная в неописуемую растерянность, больше не помнит, кто ее супруг, и хоть их нельзя окончательно спутать, в мыслях я беспрестанно принимаю одного за другого, со смущающим меня бесстыдством.

Единственный уступил место второму — тоже обладателю чудодейственного копья. Филипп оказался способным на то же, что и Ришар; возможно, он даже лучше и красивее.

С венцом стыда на челе, я не упоминаю о своих вывернутых внутренностях — взбудораженных, вздутых, кипящих, переполненных, раздраженных и беспокойных, словно я произвел на свет Дракона или Геракла.

Кто же их отец?

Разумеется, Зевс.

Вы же видите, я смеюсь.

Конечно, теперь лицо Филиппа преследует меня гораздо чаще, чем лицо Ришара. Спросонок я тотчас замечаю, как оно склоняется надо мной, похожее на одну из тех каменных фигур, о которых я говорил, но живое и измученное его шпорой. Мое желание уже уносит меня галопом в его больших белых руках, поддерживающих меня, точно сбрую. Да о чем я говорю? Никто не умеет играть в Кентавра лучше нас двоих.

Трагедия сменяется комедией, и с этого момента я больше не могу воспринимать нас обоих всерьез, выше определенного уровня серьезности, — и плевать на последствия! Как только страсть уступит место любопытству, мне будет гораздо проще отказаться от того и другого, нежели от чего-то одного.

Жить — значит беспрестанно нарываться на худшие неприятности, при этом ловко избегая их. Едва отвлекся, оступился — и ты погиб. Если ты внимателен, то обойдешь ловушку, а если бдителен, продвинешься далеко.

Порой я задаюсь вопросом: быть может, этот Филипп — Всадник Апокалипсиса с гравюры Дюрера? Ведь на нем такая же бесстрастная маска, а в доспехах он был бы еще больше похож, чем голый.

В тот миг, когда он заявил, что отдастся мне, я посмотрел на него: о, эта недовольная гримаса! Мертвенная бледность растеклась вокруг трепещущих ноздрей, а губы искривились, позеленев, точно завитки расплавленной бронзовой вазы. Его глаза затуманились от слез, а крик выражал лишь боль.

Никогда еще лицо не заполняло мой взгляд настолько исчерпывающе — буквально до краев! Там совершенно не осталось места, и что бы я ни делал, вижу только его. Больше ничего не стирается.

Некий молодой Антонен Арто с более крепким фундаментом, ржавым железным скелетом, голубыми стальными мышцами, прорисовывающимися под тонкой кожей. Профиль мужественнее, чем фас — благодаря выдающемуся вперед и загнутому вверх подбородку, перечеркнутому ямочкой.

Не считает ли он меня склонным к зрительным галлюцинациям? Я убежден, что в планы этого Филиппа входит их разжигание и что все в его силуэте этому способствует. Все принимает его форму и облик, словно он порождает во мне самого себя до бесконечности. Чего бы я ни касался и что бы ни видел, все несет печать его фигуры.

Иного больше не существует.

Элиза[8], словно догадываясь о происходящем, беспрестанно преследует меня в своем гневе. Избавленный от необходимости притворяться, я веду себя так, будто она знает, что я болею только из-за Филиппа, который меня разорвал.

Сегодня я отвел Жана Бежа в сторонку и сказал:

— Вы — достойный преемник Альбера. Вы, случайно, не его племянник?

— Нет, но когда-то давно, еще на улице Сент-Огюстен, он решил съездить в Бретань и доверил мне свое заведение. Когда по его возвращении я вручил ему еще больше денег, чем сам он обычно получал от своих клиентов, он сказал: «Запомни, малыш, мое предложение и обещание. Если я окажусь на пороге смерти, хоть завтра, хоть через двадцать лет, приди ко мне, и я передам тебе свое дело — ты серьезен и умеешь считать деньги». Так вот, пятнадцать лет спустя кто-то сообщил мне, что Альбер болен. Я пришел, и он сдержал слово, хоть я и не приходился ему никем.

— Жан, — сказал я, — если бы не вы, я не познал бы главных радостей своей жизни.

Он взял меня за руку, и я поцеловал его.

Порой мне кажется, что я умер. Ставни ателье остаются закрытыми. Мои голуби растерянно мечутся на этажах. Вдали Ришар и Филипп спорят о моей любви:

— Говорю же тебе, он любит меня.