Тайные письмена (сборник)

Я еще долго остаюсь потрясенным и экзальтированным. Поле распахано, и самое глубинное мое нутро вдруг выставлено на воздух, под открытое небо, на солнце: нервы обнажены, и я чувствую готовность к самому пышному расцвету. Меня уже торопят, отягощают плоды, которые я принесу. Я угадываю их округлость, объем, сочность, вкус. Отец их — Ришар. Достаточно опустить взгляд на его голое плечо или жилку, пульсирующую в паху, и вот я уже присутствую при сотворении и конце Света, который обновляется, ободряется во мне от его объятий каждый четверг.

Неделя делится на две половины: с четверга по воскресенье я живу воспоминаниями, в сильном волнении, а с воскресенья по четверг надежда приводит меня к руслу реки Любовь, где я молодею.

Если в самой гуще сумятицы мы с невозмутимым видом допускаем бестактность, то интимность, позволяющая подобные вольности, еще больше возбуждает. Ведь красоту лошадиной рыси или галопа никогда не портило пуканье.

Наслаждение можно выдержать лишь в высшей точке. Тогда уже ничто больше не шокирует. Все защищено эмоциями. Любой жест, даже постыдный, имеет свое объяснение и оправдание в другом месте. По моему мнению, оправдания не нужны, все жесты — самодостаточны. Я не ведаю непристойности в собственном или общепринятом смысле: вернее, это совсем не то, что понимает под ней толпа. Вдобавок, на излете любой позы, которую оно вдохновляет, и каждого вырываемого у нас слова сладострастие намекает на столько превосходящих вещей и на такие всецело преобразующие фабулы, что ничто больше не унижает, не отупляет и не опошляет меня. Тогда я чувствую себя ближе всего к богам. На мой взгляд, все происходит в эмпиреях. Когда он говорил, например, пошуровав в моих внутренностях и повертев меня на своей железной оси, точно пытая на колесе; когда он говорил, например, встав на ноги, но не отпуская меня и покрутив слева направо и столько же раз справа налево, так что мое тело приставало к его боку, а конечности растопыривались, точно крылья воздушной мельницы; когда он говорил, например, показав всеми возможными способами, как крепко мы спаяны, как крепко я прибит к нему гвоздем и как крепко он прибит ко мне прочной заковкой; когда он говорил, например, почти с ненавистью, с полным ртом слюны на уровне моих глаз:

— Ну, как я тебя отдрючил?..

Что с того? Ведь речь шла не только о том, что происходило или якобы происходило между нами, но и о том, что происходит между хищниками в лесу или между бесами и проклятыми в Аду, равно как и между светилами на небосводе.

Сильная боль в паху — он смертельно меня ранил? Тем лучше. Разбитый, я улыбаюсь ему. Еще раз натяни свою тетиву и прикончи меня.

И лишь одна гарантия нашей встречи — верность друг другу на четверговом свидании.

Я гриппую, но влюблен, то есть одновременно болен и здоров. Как можно упасть, если все тебя выпрямляет? Только на этих горящих углях невозможно спать. Если даже на моей пояснице застынут все снега, они растопятся в тот же миг. Ничто так не воодушевляет, как эти чередующиеся смерть и воскресение — почти без промежутков.

В среду я так боюсь заболеть, что именно от этого и заболеваю. Я настолько боюсь не прийти туда, где он будет завтра меня ждать, либо прийти с испорченным лицом или телом, что меня огорчают все мои жесты, ибо они кажутся бесполезной тратой, а все мои слова — опрометчивым расходом драгоценной энергии, сбереженной для него. И я не решаюсь крикнуть, встряхнув головой:

— Не трать силы зря!

Я оставляю себя под паром.

В экономику его удовольствия вводится новый неожиданный элемент, который вдруг меняет весь строй ощущений, нарушает все телесные привычки.

Прежде этого хватало для удовлетворения, но теперь становится мало: целая часть «я» временно упраздняется. Что-то другое, к чему еще не привык, одерживает верх, захватывает врасплох и выводит организм из равновесия. Оно почти приостанавливает, сламывает волю.

Отсюда проистекает утомление, усталость, подводящая механизм к какому-то ожесточению или, так сказать, мертвой точке, что выражается либо в сне, граничащем с каталепсией, либо в неодолимой бессоннице — ожесточенном, непрерывном бодрствовании.

Почти уже старик, я познаю любовь мальчика, которая делает меня моложе на двадцать лет, и у меня такое ощущение, будто один час, проведенный с ним, равноценен году жизни, хотя боги знают, что в подобных случаях я не торгуюсь.

Подумать только, я дожидался шестого десятка, дабы пережить этот фантастический опыт, — как если бы на пороге могилы изменил арифметический знак всех своих интересов.

Чудо — это размеренная, безупречная, восхитительная жизнь, добросовестное и тактичное исполнение всех моих обязанностей посреди такого переполоха!

Осознай я вдруг, что со мной происходит, что бы тогда произошло?

О, эта безусловная симпатия, взошедшая в разгар зимы между Ришаром и мной, будто исключительное солнце!

Однажды, в первый день весны, он не пришел. Мы больше никогда не виделись.

Филипп