Тайный коридор

– Почти никакой. – Пепеляев, кажется, увлекся и не замечал его иронии. – Разница была в том, в какую сторону крутили колесо. Если первый удар наносился в голову, то он почти всегда был последним. А вот если начинали дробить кости с голеней, постепенно продвигая доску с жертвой вперед, то это было мучительнейшим испытанием. А вот этот каменный ящик – «Прокрустово ложе». Обвиняемого привязывали там, внутри, и поворотным механизмом стенки ложа сдвигались – в длину и в ширину. Эта штука, свисающая с потолка, – нож-маятник, описанный в рассказе Эдгара По. Под маятником – знаменитые «Испанские сапоги», дробящие ступни в крошево. А вот игрушки поменьше, но не менее изощренные. «Механическая груша»: ее вкладывали в рот и с помощью винта раздвигали до тех пор, пока не разрывали рта. «Корона Хлодвига» – этот железный обруч надевали на голову и завинчивали, пока не трескался череп. А вон там, в другой комнате, гвоздь коллекции – медный бык. Именно в таком поляки зажарили украинского гетмана Наливайко: помните, об этом еще в «Тарасе Бульбе» написано? Можете подойти поближе, посмотреть.

Казалось, они очутились среди экспонатов некоей обратной, теневой стороны истории, где, как и на солнечной стороне, люди занимались изобретательством и усовершенствованием изобретений; только одни видели в механизмах некое продолжение человеческого тела, а другие с их помощью всячески стремились это тело изуродовать и исковеркать. Орудия казней и пыток были столь же разумны, как и орудия труда, они являлись плодом размышлений острого, наперед все просчитывавшего ума. Изобретатель ножа-маятника не чужд был и образного мышления, он понимал, что рассекающий воздух над жертвой заточенный серп будет похож на косу смерти, какой ее изображали на средневековых гравюрах.

«Сотни лет тупых и зверских пыток….» Что же было придумано раньше: научный маятник Фуко или палаческий нож-маятник? – размышлял Алексей, стоя у поблескивавшего бока ужасной огромной кастрюли. – А может, одновременно? Может быть, любое изобретение, рожденное в “просвещенной Европе”, имеет двойное предназначение? Как, например, печатная доска Гутенберга и пружинная доска с гвоздями, которой “припечатывают” человека? На солнечной стороне – утонченное, сентиментальное католичество, на теневой – не менее утонченные в своей бесчеловечности пытки и казни. Гетман с веселой фамилией Наливайко, зажаренный поляками живьем в таком вот быке… Колесованный и четвертованный гетман Остраница… Казачьи полковники, пробитые насквозь железными спицами и поднятые живыми на сваи… И романы Сенкевича… полонез Огинского… мазурки Шопена… Дети украинских повстанцев, которых на глазах у обезумевших матерей поджаривали в железных клетках… Толпы разодетых поляков, приходившие на все это смотреть… Лощенные гитлеровцы, снимавшиеся на фоне расстрелянных и повешенных и хранившие эти фото рядом с карточками своих фрау и фройляйн… Какая же история – подлинная? Эта, теневая и кровавая, которой нет конца, или та, в которой вооруженное науками человечество якобы движется из тьмы к свету?»

Послышался какой-то шум. Алексей очнулся, поглядел назад. Он почему-то был здесь один. Дверь в соседнее помещение была прикрыта. «Альберт Иваныч!» – позвал он. Никто ему не ответил. Звонарев вернулся в первую комнату. Здесь тоже никого не было, только нож-маятник слегка раскачивался.

– Альберт Иваныч!

– Да? – Шевельнулась какая-то портьера рядом с «Нюренбергской бабой», и показался Пепеляев. – Все в порядке, сейчас идем дальше.

– А где же Сергей Петрович?

– Его позвали к телефону. Он велел передать вам, что ему срочно надо быть в военной прокуратуре. По завершении экскурсии вы должны ждать его у выхода из музея.

– Ясно… А мы куда теперь?

– А вот сюда. – Альберт Иванович отодвинул завизжавшее по паркету «Кресло Моисея», за которым оказалась дверка с табличкой «Запасный выход». – Осторожнее, тут сразу лесенка.

За дверью была темнота. Пахнуло сыростью подвала. Пепеляев зажег фонарь. Он осветил узкую лестницу. По гулким железным ступеням они спустились на три пролета и уткнулись в новую дверь. Альберт Иванович достал из кармана дохи длинный ключ и с натугой отпер заскрежетавший всеми своими ржавыми частями замок. Уныло запела в петлях отворяемая железная дверь.

Они очутились в обыкновенном подвале, где было свалено все, что выкидывали из запасника: сломанные картинные рамы, покосившиеся шкафы без дверец, стулья-инвалиды, рассохшиеся столы и витрины для экспонатов, рваные папки и горы посеревших от многолетней пыли книг, плакаты и транспаранты давно отшумевших демонстраций, на одном из которых фонарь Пепеляева выхватил слова: «Построим через 20 лет основы коммунизма!».

Электрический луч блуждал по загромождавшему цементный пол хламу.