Тайный покупатель

− Папа! – попросила я. – Только не кричи! – обычно после шёпота папа начинал кричать.

− Что такое? Как?

− Успокойся папа, ешь торт. Ты не представляешь, какой он вкусный.

− Я представляю, я очень хорошо представляю, я с детства представляю, − папа потянулся к коробке, но я была расторопнее его, у меня вообще реакция хорошая и я тоже с детства представляю такое… чувствую, когда папа начнёт крушить всё подряд. У него лицо как бы сжимается и глаза закатываются от переживаний, прям как у покойника или упавшего в обморок, впрочем покойники не переживают, не мучаются и не казянт сами себя изо дня в день, всё у них в прошлом.

Я схватила коробку и отскочила к стене, за сидящую бабушку.

− Успокойся, Саша!

− Я спокоен! – закричал папа и затряс кулаками на меня.

− Тише Саша, прошу! Соседи!

− Соседи! Соседи! – шипел папа.

− Ты портишь наше реноме, − оправдывалась бабушка. – Ты приехал и уехал, а мне здесь жить и торговать. Ты уменьшаешь нам продажи. Не надо, чтобы кто-то знал, что у нас проблемы.

− С каких это пор ты всё делаешь напоказ? Ещё страницу в соцсети заведи для реноме, − огрызнулся папа.

Бабушка встала, уткнула костлявые в морщинках руки в худосочные бока:

− А ты не заметил, с каких? С тех пор как мы кредит взяли! Выплатим, можешь орать сколько угодно, хоть на весь посёлок, а пока помалкивай. А соцсети твоя дочь ведёт, не в курсе? Хорошо хоть писать научилась по-писательски из-за этих ЕГЭ. Хоть какая-то польза от школы.

− Да ладно, ладно, мам! – испугался папа. – Тоня! Давай торт, я есть хочу.

− Нет, − отрицательно закрутила я головой. Я хорошо знала папу: он мог спокойно попросить, а потом сделать то, что задумал – разбить, разломать, растоптать, уничтожить. Но это не коварство с его стороны, просто дедушка его давил, вот он таким вероломно-обманным образом иногда всё-таки делал то, что ему запрещали.

− Ну Антонина! Серьёзно есть хочу. Сладкое сто лет не ел.

− Ну что ты мелешь! – возмутилась бабушка, − В твоей музыкалке с утра до ночи домристки-балалаечницы тебя печеньями с плюшками потчуют.

− Так то не работе, хочется дома.

− Ты на Тоню посмотри, ей только сладкое. В кого она у нас такая…

− Намекаешь, что не я её отец.

− Саша! Типун тебе на язык! Что ты несёшь?

− С голодухи, мама.

Я не стала слушать препирательства насчёт моей фигуры, точнее её отсутствия, я как столбик на ножках, и насчёт подлинности отцовства папа любил пошутить, у них в музыкалке там нечем заняться, вот и шутят, кто чей, кто с кем и так далее. Я отнесла торт в холодильник. Пусть, если хочет его уничтожить, сам идёт на кухню, сам открывает дверцу, сам вытаскивает коробку с полки – папа не любил телодвижений по дому, он привык, что ему всё суют под нос, даже трусы и носки по утрам.

Вернулась на террасу – папа сидел голодный и злой, бабушка сказала мне мыть картошку. В итоге голодный и обиженный папа ушёл навестить друга детства, а мы с бабушкой продолжили консервирование грибов; время поджимало, остатки вечером на ужин мы хотели папе скормить, но для этого нужно было всё законсервировать, для того чтобы появились эти остатки.

Наконец приехала мама. Я всегда волнуюсь, если она вечером идёт пешком от станции. Темно, у всех собаки. Но хорошо, что посёлок в октябре ещё живёт «ночной жизнью», дороги асфальтовые и сухие, магазин, у которого всегда в это время тусуются бездельники с выпивоном, а когда начинается не асфальтовая, свет из домов указывает запоздавшему путнику ямки и ветки… На нашей улице фонари, светло, некоторые живут круглый год, они богатые, поставили за свой счёт. Мама приехала в хорошем настроении, с удовольствием села пить чай, нахваливая торт, она с удивлением рассматривала коробку, потом кусочек:

− Ну надо же, бывают ещё такие, раритет. Как в детстве. И безе тут, и бисквит с пропиткой коньяком и кремовая розочка.

Папа наобижавшись всласть и вернувшись от друга, просто накинулся на картошку и отварные опята. Опят осталось как назло немного, мы с бабушкой разбавили опята жареным лучком… Остальные томились в маринадном заточении дном вверх.

− Красавы! − радовалась мама. Она любила рисовать со мной наклейки на банки. Баночки у нас от этого становились, как сейчас принято говорить авторскими, каждая единственная и неповторимая.

− Тут, Евгения, такое дело, − обратилась бабушка к маме.

− Что? – испугалась мама.

− Игнатий Иванович, − начал папа. − Мой отец и твой покойный свёкор как ты знаешь…

− Саш! Ты ближе к делу. Что ты мне про дедушку нашего рассказываешь.

− Потому ты о нём не всё знаешь.

− Двадцать лет жила бок о бок и не знаю, – обиделась мама.