Таёжная кладовая. Сибирские сказы

Не больно-то прытко бегала Северга, но до веретьи успела первой доскакать. Там она впрыгнула в Егоровы крылатки, и… ожили они под владычицей! Развернулись крылатки, на ловцов двинулись. Те – врассыпную, а ведьма в хохот… Одна только Яся не растерялась. Сорвала с себя алую накидку, махнула ею и накрыла Севергу с головой…

До-олго помнили большекуликинцы, каким ярым огнём полохнула алая накрыва: Серебрухины крылатки под облака поднялись, готовы были за тайгою скрыться, а пламя над ними всё веселилось. Когда же зарево погасло в далёком далеке, на оторопевших людей прям-таки с неба спустился злой шёпот:

– Я ещё вернусь!..

Легко было понять, кому грозила владычица. Все посмотрели на Ясю. Только вместо Пичуги увидел народ такую ли раскрасавицу, какой и придумать нельзя…

Жить в Больших Куликах молодые не остались – отселились в тайгу, за Шумаркову слоть. Пичуга, вишь ли, боялась, как бы Северга угрозы своей не поторопилась исполнить, да не досталось бы через неё и всей деревне.

Старые люди сказывали: от Егоровой с Пичугою любви со временем целый народ образовался, которого таёжники за красоту чудью прозвали. Позднее эта самая чудь испугалась якобы нашествия Ермака Тимофеевича, ушла под землю да и погребла себя заживо. Но ежели подумать, то и так рассудить можно: Ермак тут ни при чём. Северга её спугнула. Шибко верила та чудь в Алатырь-камень, вот и ушла через него в неведомую жизнь.

Паромщиковы бредни

Красный яр, Белый яр, Крутой яр… Сколько у нас в Сибири таких названий? И все они связаны с теми реками, переправа через которые, не в столь уж далёкие времена, была затруднена не так широтою своей, как обрывистыми берегами да омутовою глубиной.

Брод, либо подвесной мосток, а где и просто лодочник – это всё переправа малых рек. А вот попросторнее перевозы снабжались-таки паромами…

Представьте себе: лето, спокойная после весеннего паводка река, переправа надёжная наведена, а только нужды в ней, частенько случалось, полуднями ни у кого нет. Вот и сидит на своём дощатом паузке наделённый выдумкой, уставший от ожидания паромщик, и, от нечего делать, лезет ему в голову всякая всячина. Слова сами по себе пристают к словам, вяжутся и нижутся в строки-предложения, образуют вольную причуду. Выдумка эта тут же вплетается в паромщиково бытие. Ему представляется, что это уже и не выдумка вовсе, а его собственное событие, которому не терпится сорваться с языка – дело только за слушателем.

Переправа невелика, но паромщик уверен, что успеет изложиться, поскольку надуманное диво уже присвоено им и заучено, как молитва.

И вот… Наконец-то на берегу появляется долгожданная личность! Паромщик мигом наполняется деятельностью. Паром движется неторопко. Однако хозяин его не настроен медлить с рассказом… И струится над водою небыль, чистая, как сибирские малые реки.

Жаль, что подобные выдумки запоминались людьми не так уж старательно! Жаль!

Мне чуток повезло: знавался мною один такой паромщик. Придумки свои называл он уважительно – старинушками.

Так вот.

Старинушка начальная – лекарь

– О-о! Мил ты мой человек! Чего только со мною, в паромщиках-то, не бывало. Уж больно молодым взялся я лямку перевощика тянуть. А что говорильней всякой, так это я, считай, сызмальства одарён был природою – уши, иной раз, у людей закладывало от моего звону. Смолоду было мне что сбрехнуть, что прихвастнуть – как пылинку стряхнуть.

И приговорки, и припевки прям водобоем из меня выхлестывались.

В деда Ермолая пошёл. Тот, надо заметить, – говоруном был от Бога, царство ему небесное!

Раз как-то в одно, ещё молодое моё лето, объявись на переправе реки Протоки, что теснилась под яром деревни Лисаветино, мужичок один – нестарь ещё, шустрявый такой. Народу в тот раз на пароме собралось многовато. Вот он при всём этом скоплении и назовись знахарем – лекарем, стал быть. Ну ладно, лекарь так лекарь. Только со слов его получалось, будто он всякого человека наскрозь глазами просвечивает.

– Ври да с брёху не помри, – это мне поправить его захотелось.

Ну и он мне от себя тоже подковырку поднёс:

– Из тебя, мол, Кузьма, воопче-то – ни носок, ни варежка, ни пирог, ни шанежка… Так что, дескать, не лезь в хомут, а то у меня долог кнут…

Одним словом, загнул мне корявого! Тут-ка меня ух как заеда взяла! И полезла из меня эта обида, будто сам лукавый вставил мне трещотку в глотку. Кинулся я на того знахаря всяко обзываться. По этой части я тогда ни от какого бы аллюра не отстал.

Ясно, что не поглянулась тому знахарю трескотня моя щекотливая. Он при людях-то и привязался ко мне: давай, дескать, я тебя от немочи твоей брехливой полечу. Я ж ему ответно возьми и пропой:

Я милашку полечил —
Кнут ремённый намочил,
Поперёк её огрел,
Чтобы пальчик не болел…