Таёжная кладовая. Сибирские сказы

Мужики на пароме от пуза хохотать взялись. А мне такое дело – елей на душу… Лекарь тот и себе поухмылялся, головою покачал. Тут паром мой в берег ткнулся. Лекарёк мой и подался себе прямиком в Лисаветино. Чо он тогда потерял в нашей деревне? Главное, что потом, кого я ни спрашивал, никто его там, странное дело, не видал, как по дороге растворился мужик!

Ну и хрен с ним!

Ладно.

Это случилось где-то как раз после Иванова дня, восьмого или девятого июня, по новому-то стилю. В начале сентября, на Агафона-огуречника, что опять же ныне да теперь приходится на четвёртое сентября, когда ни в коем разе нельзя нечистого поминать, поскольку в эту ночь он бедокурит по полям, да и по засёлкам. При его упоминании он может предстать в полном своём виде, перед тем, у кого с языка сорвался.

Так вот. В тот день сплошная хмарь небо затянула – прелая духота ажно всю грудь заложила. Однако часом задышал Таймыр, сиверком побежал он навстречу нашей Протоке, взбарашил только что спокойную речную волну и скоро хлестанул таким ли дожжищем, что и пескарь под колоду полез.

Я, конечно, поторопился паузок свой к берегу прирастить да кинуться было домой. Но тут, из ближнего березняка, выкатывается, здравствуйте нам, – не поскользнётся тот самый знахарь, которого я летом перед мужиками охахал, чтоб его черти в полоску драли!

Так я об нём тогда подумал.

Пока этот нестарь до причала моего по лывам дошлёпал, я ему про себя всяких таких сулил семь бочек насолил. А свою работу, однако же, надо справлять. Куда от неё денешься – на звезду-то не взденешься. Как говорится, нанялся – продался.

И только уж потом, на середине моей Протоки, я от досады маленько одумался: чего, корю себя, взъелся на человека, словно он меня с престола свалил?

Полреки я на знахаря спиной смотрел, а тут взял и глазами повернулся.

Стоит мой знахарёк – во всю харю улыбкою размазан. Лыбится как дурак на кулак и говорит мне:

– Поздновато каешься.

– Разве я те чо сказал? – даже мал-мало потерялся я.

– Сказал, не сказал, – с ехидцею отвечает мне этот самый лекарь хожалый, – а узелок развязал…

– А ты чо? – опять завыворачивало меня наружу, – уж не завязывать ли явился?

Лекарёк смеётся:

– Я те, – говорит, – конечно, не бабка повитуха, – но уж ежели завяжу – полной мерой удружу…

В ту пору я эвон каким верзилою был – теперь усох. Знахарёк тот спротив меня – сверчок.

«Ах, ты, – думаю, – кабысдох паршивый: туда же – из кремня да молнии высекать…»

– Ну-ка, – говорю, – прикрой зёвало своё ладошкой, а то ветерком язык прихватит…

Мужичок только лыбится ответно:

– Прихватил, – говорит, – мужик копыл, да про хозяина забыл…

Копылом у нас тогда сани-дровни назывались.

К чему он так сказал, я не понял, а только опять в голос ударился. Зацепило меня и понесло:

– Намекать-то, – ору, – намекай, да подале отбегай, не то полосну по гузну – куда вонь полетит!

А тот знахарёк мне в лад отвечает:

– Полоса-то длинна – достанет и до твоего гузна…

Я уж и понимать стал, что не сбить мне лекаря с ума, что сам я перед ним – с большой дороги недельный след. Да только раздувает меня досада на все стороны. Даже заикаться от волнения начал. Однако нестарь, чую, так вот и подыскивается под меня.

– Никак, – спрашивает, – Остап серёдкой ослаб? То поносит тебя, то запирает?

А я – того тошней:

– Пошёл ты, – ору, – туды, где нет череды! Это значило в то время – где нет порядка.

– А где её нет-то? – настырно спрашивает лекарь.

Сгоряча-то я и про Агафона-огуречника забыл. Ну, и ляпнул со всею милой душою:

– На Лысой горе, да у чёрта в дыре…

Только помянул я нечистого – трах-бах! – паромная перетяга через Протоку лопнула, как нитка. И понесло-закружило мой дощаник от близкого уже берега на самый стрежень. Кинулся я было зацепиться за дно якорьком железным, а того в проушине паромной как не бывало! Только что тут был! Куда подевался?!

Мужичок смеётся:

– Неужто у нашего тетери потери?

Ещё и в советчики пристроился:

– Ты бы, – наставляет, – поменьше галдел да получше б глядел…

От злости-то я и вляпался в него всеми глазами и только тут обнаружил, что кафтан-то на моём гостенёчке на бабью сторону запахнут, и обувки не на ту ногу надеты. Всё! Леший! Вот тогда-то я про Агафона-огуречника и вспомнил.

«Вляпался! – думаю. – Чо теперь делать?»

Это я сам себя молча спрашиваю.

А он мне отвечает:

– Задрать штаны да бегать…

Потешается, значит, над моей заботой нечистый.

Тут я руку и вскинь – перекреститься.

– Погоди! – поторопился остановить моё намерение нечисть. – Крестом, – говорит, – осениться, не девки добиться; успеешь. В этом деле ваш брат не промахивается. Крестное знамение к другому не убежит.

Я, руку не опустивши, отвечаю ему:

– Мне, значит, годить, а тебе мои мозги крутить?! Верни паром на место!

– Паром-то мне вернуть, что глазом моргнуть, – уверяет меня лешак. – Только зачем твой паузок туда-сюда швырять? Нам с тобой сегодня в Голомыздине оказаться необходимо.

Деревня та, Голомыздина, в семи ажно верстах ниже Лисаветина по реке Протоке стояла.

– Это чего же я там не видал в твоём Голомыздине? – спрашиваю лешака.