Таёжная кладовая. Сибирские сказы

Он мне поясняет, что он, дескать, голомыздинскому полевику большую часть лисаветинского зверья в карты на днях продул…

– А я, – спрашиваю, – какой стороной к твоим заботам прилип?

Нежить толкует мне:

– А при том, что этот самый голомыздинский полевик повадками больно жуликоват. Ежели он меня и нонешней ночью как милашку обставит – вся лисаветинская дикая живность перейдёт полностью в его владения. Вы тогда, – говорит, – даже рыбки в реке не поймаете. Пособи, – слёзно просит лешак, – отыграться. Пожалей и себя, и меня, и деревню свою. Быть ей без тебя ошельмованной…

– Чем жалеть-то? – продолжаю кочевряжиться я. – Крестом или пестом?

– А тем, – вроде бы как и юлит уже передо мною самозваный лекарь, – что голомыздинский этот мошенник страсть как всякие приговорки да припевки любит. Ты же у нас, кто не знает, на такое ремесло – ух! Я бы, – мечтает, – с Голомыздиком сел бы в карты резаться, а ты бы говорильню свою распахнул. Я знаю, взялся уверять меня леший, – что полевику тогда плутовать станет не к уму…

– Самому-то тебе невмоготу ли, чо ли, отворить? – спрашиваю через ногу обутого. – Тебе, – говорю, – тоже язык во рту не мешает…

Лешак признаётся: не умеет, дескать, он два дела одним разом делать.

Отвечаю:

– Тут я тебя понимаю. Только мне-то, – спрашиваю, – какая с того польза?

– Самая прямая! – только что не крестится лешак. – Одно дело – живность лисаветинская на место вернётся, другое – паузок твой обратно перекину. А ежели тебе этого мало, то обещаю: сколько бы ты на реке своей Протоке перевоз ни держал, никакая перетяга никогда больше не лопнет!

Особенно последней посулой он меня, можно сказать, и купил.

Говорю нечистому с готовностью:

– За такую, дескать, за награду – хоть трижды кряду…

Не успел я этого сказать, смотрю, а уж паром-дощаник мой стоит напротив Голомыздина. За красноталом же береговым, смотрю-вижу, костерок весёлый кем-то распущен.

Лешак мне поясняет:

– Вишь вот – полевик-то уже поджидает нас.

Мой паузок тем временем сам собою к сходням чалится. Тут уж мы оба-два с лешаком живчиками на взвозе оказываемся.

Голомыздик – тут как тут.

– Где ты, – уже пытает он моего лешака, – такого костомыгу выискал?

Это я, выходит, полевику не по губе, знать, пришёлся.

Лекарёк мой самозваный отвечает на вопрос:

– Я его не к столу тебе доставил. Зубами-то не брякай. Давай-ка лучше заводи свою гармонию!

С последними словами это он ко мне уже поворотился. Сам откуда-то хромку-гармонию мне подаёт – ту самую, на которой я сызмальства упражнял руки свои переборы творить.

Принял я от лешака музыку мою, не дожидаясь лишнего приглашения, развёл меха на все потроха и заблажил с привычкою:

Чой-та шум, да, чёй-та гром, да, —
Едет барыня верхом, да,
На кобыле-лошаде, да,
На железной сковроде, да,
Моя ласковая, задом встряскивала,
А потом четыре дня, да,
Ополаскивала…

Чо говорить про тогда, ежели я и после того случая не мог не чикотать языком от зари до зорьки:

Чико-чикоталочки, да,
Едет дед на палочке
По дороге по крутой —
Погоняет бородой.

А старуха старая, да,

Самовар поставила,
А воды не налила,
Сама спать легла…

Не ходи, Миколка, в баню —

Под полог сховалась баба
Десятипудовая, да.
Ух, она бедовая!..

Оба нежити рот на меня раззявили – напрочь, похоже, забыли, за каким ляхом сошлись.

А я уже загорелся: перед ними то гусём, то кочетом – ажно глаза плёнкою затягивает:

Не сегодня, не вчера, да,
Я плясать начала —
Я малёнкою в пелёнках
Дроби дробничала.

Полюбила лешего —

Душу распотешила,
А потом полевика, да, —
Ох, и дали трепака!

А потом, после,

Хоть в болото сбросьте,
Ко милому водяному
Хаживала в гости…

Вот и слышно мне – в тальниках прибрежных запоплескивало. Оборачиваюсь-гляжу: на-ате вам! Весь берег сплошною нечистою силой усыпан! И сам водяной тут как тут!

Оборвал я свои припевки, глянул на своего, на лисаветинского, лешака и спрашиваю так это сурово:

– Где, мол, ваша игра раскартёжная?! Чего ты из меня простого скомороха гнёшь?

– Ну, с какой ляды-пустоши выворачивает тебя, брат? – выскочил с уговорами наперёд моего лешака Голомыздик неспрошенный. – Не всё ли тебе равно, кем ты позван да кому роздан?

– Ну уж, – отвечаю полевику, – извини-подвинься, рад бы я братом стать, да не тебе меня братать. Ко всей твоей чертобратии я в шуты не нанимался.

Говорю я эти слова Голомыздику, а сам на лисаветинского лесовика взыскательно смотрю. Смотрю и вижу: только что не плачет мой несчастный лекарёк.