Таёжная кладовая. Сибирские сказы

– Не отказывайся, – просит. – Выручай! Я, – признаётся, – перед Голомыздиком до нитки продулся. Нынче полный его кураж. Помогай, – скулит, – а я перед тобою в долгу не останусь…

Чо мне оставалось делать? Вроде по-человечески просит. Да и мне самому не хочется Лисаветино оставлять без рыбалки-охоты. И развёл я опять свои лады – ударился в песню:

Ехали казаки, да, с Тыма на Вагай!
Ехали казаки, да, с Тыма на Вагай, Вагай, да!
Эх, тишь-тишина, тихая пого-о-ода,
Эх, тишь-тишина, с Тыма на Вагай…

Старинушка эта длиннее длинного. Ежели сейчас её полностью сыграть, на всю мою тогдашнюю реку Протоку повдоль бы тянуть хватило.

И чего я только в ту ночь не наголосил. Костёр давно погас. Осенняя ночь темнее медвежьей подмышки. В кромешной тьме передо мною только дикие глаза сверкают. А я, дурак, знай глотку деру.

Испелся весь, избалагурился… А ночь никак не кончается, будто бы их три кряду поставили.

С великого, знать, устатку невольно возьми я и помяни Отца Небесного:

– Господи, помилуй!

Только обмолвился, передо мною полное утро. А сам я сижу высоко над землёю – поверх лисаветинской церковной звонницы, крест золочёный обнимаю и блажу на всю деревню:

Как у нас во селе Поливанове
Боярин-дурак в решете пиво цедил…

А внизу подо мною весь церковный двор народом взят. И, что самое главное, смеху не слышно. Головы селяне задрали и крестятся на меня, как на полного дурака.

Пособили мне мужики на землю спуститься, спрашивать принялись осторожно: как да что?

Ну, я всё как есть и рассказал.

– Да-а! – закачали мужики головами. – Странно, когда туманно…

– Но того не менее, когда затмение…

Ну, чо делать? Вернулся я на свою переправу – всё как есть на месте: и паузок мой у берега, и железный якорёк в проушине…

Взялся я дале справлять перевоз. И что же? Лешак-то мой честным человеком оказался. Зверьём-рыбою, как всегда, полнились лисаветинские угодья. Но главное… Не один год тянул я через Протоку свой паром и ни разочку каната не менял.

Как есть – не вру!

Старинушка другая – Духов день

Ой, где девки шли, там и рожь густа.
Где молодки шли, там цветы цветут.
А где вдовы шли, там полынь-трава,
Так полынь-трава со крапивою…

Такую песню наши девки хороводно певали после Пасхи – на седьмую Всесвятскую неделю, которую к тому же русалочьей ещё называли. Теперь, слава Богу, начали вспоминать, что суббота этой недели поминальная, а на воскресенье – Троица падает. За воскресеньем, ясно, понедельник следует. Он-то и есть – Духов день.

В ночь с Троицы на Духов день русалки из воды выходят – в лесах ближних колобродить, по береговым зарослям-уремам бедокурить. Ежели когда кого изловят – пиши пропало! Защекотят до смерти – по ершовой слободе гулять пустят. Ершовой слободой в своё время речное дно называлось.

Так вот… Не с ветра набрешу, а по правде расскажу…

Случилась эта оказия со мною, считай, полутора годами спустя – после оказии с моим лесовиком-знахарем. Я тогда всё ещё на реке на Протоке старался-ерёмил.

Вот ли наши лисаветинские девчата нарядили-украсили на Троицу берёзку срезанную – лентами её всякими повязали и подались гурьбою на Стрекалову пажить – на пустошь, выходит, на окольную. Костры затеяли поднимать, хороводы водить; ухажёров заманывать на игры, на пляски, на весёлые забавы.

Дело понятное. Не зря же говорят, что тот, кто в молодости не перебесится, под старость с ума сойдёт.

Вот ли зазвенели над пажитью-луговиной смехи звонкие девичьи, заотзывались на них посмехи молодецкие, раздалась-взъярилась хромочка-переборочка:

Эх, пой, хромка, —
Говори громко! —
Пляши, народ, —
Пляска денег не берёт…

Народ веселится, а я – молодой – на переправе своей сиднем сижу, на воду гляжу. А по воде-то по этой самой хорошо тянутся-слышутся – меня достают и песни троицкие, и смехи звонкие, и посмехи вальяжные…

Вот и думаю сидючи: всем, дескать, праздник, а я что? У Бога телёнка ли, чо ли, съел?

До луговины до Стрекаловой всего-навсего рукой было подать, я, сдуру, и ударился прибрежными тальниками по то веселье.

Тороплюсь, а сам прикидываю: ежели кто горазд, тому и чёрт подаст…

Потому я так разом тем рассочинялся, что при тех при лисаветинских весельях девка одна иной раз появлялась – Капитона Бобровника дочка без матери. Почему Бобровника? Да бобров он лавливал-выделывал-продавал.

Того Капитона окрестные селяне ещё и Водяным звали.

Отживался тот Водяной от Лисаветина села на отшибе – вроде прятался от людей, пень под снегом. Заимка его Косяшная по реке Протоке выше Стрекаловой пажити верстах в двух стояла.

Не один-сам укрывался там Капитон Бобровник, а и дочка его Агата вроде как на цепи при нём сидела.