Так говорил Бисмарк!

Четверг, 15-го декабря . Погода свежая. Из фортов почти совсем не стреляют. За столом из гостей обедали граф Франкенберг и Лендорф. Позже, через полчаса, явился и князь Плейс. Министр был очень весел и разговорчив. Сперва беседа шла о вопросе дня, т. е. о начале бомбардирования, и начальник высказал, что надобно ожидать его через 8–10 дней; успех в первые недели может быть незначителен, так как парижане имели время приготовиться. Франкенберг сказал, что в Берлине и преимущественно в рейхстаге всего больше говорят о причинах, почему до сих пор не начато бомбардирование. Перед этим вопросом все другие дела отступили на задний план.

«Да, – сказал начальник, – теперь, когда Роон взял в свои руки все дело, все-таки делается что-нибудь. До 1000 телег с упряжью на пути сюда для транспортных надобностей и из числа новых мортир прибудут некоторые сюда. Теперь мы можем ожидать что-либо».

Затем разговор перешел на то, каким образом сообщение о восстановлении немецкой империи было доложено рейхстагу; многие присутствующие выразили, что при этом было поступлено не так, как было бы желательно. Дело это ведено не совсем ловко. О предстоявшем сообщении не уведомили консерваторов, и оно явилось именно в то время, когда они сидели за завтраком. Виндгорст, по-видимому, не был не прав, когда он, воспользовавшись со свойственною ему ловкостью обстоятельствами в свою пользу, заметил, что он ожидал от парламента большего сочувствия.

«Да, – сказал начальник, – при этом деле должно было бы иметь место более действительное mise en scène. Один из депутатов должен бы был выступить, чтобы выразить свое недовольство баварским договором. Потом он должен был сказать «да», если бы нашелся эквивалент этим недостаткам, нечто, в котором выразилось бы единство, то дело другое, и теперь надобно бы было выступить с сообщением об императорстве. Оно, впрочем, имеет большее значение, чем многие думают. – Впрочем, я согласен, что баварский договор имеет свои недостатки и пробелы; но это легко сказать тому, кто не несет ответственности. Что было тогда, когда я все колебался и ничего не делалось? Нельзя придумать, какие это имело бы следствием затруднения, и я страшно боялся за простодушие централистских членов рейхстага. – Спустя долгое время я опять спал крепко и хорошо несколько часов кряду. Сначала я не мог заснуть от больших забот и разных мыслей, потом мне представился вдруг Варцин, совершенно ясно, до мелочей, как большая картина со всеми цветами; даже деревья, отблеск солнечного света на ветвях и голубое небо. Я рассматривал каждое отдельное дерево. Я старался освободиться от этого, но все это мне снова представлялось и мучило меня, и, наконец, когда я потерял прежнее из виду, мне стало представляться другое – акты, ноты, депеши, до тех пор пока я не уснул перед утром».

Разговор перешел потом на прекрасный пол Франции и шеф сказал:

«Я объехал большую часть Франции – также и во время мира – но не могу припомнить, чтобы я где-нибудь видел красивую поселянку; часто же видел отвратительно дурные лица. Я думаю, что есть и хорошенькие, но они при первом случае отправляются в Париж, чтобы превратить себя в капитал».

К концу обеда беседа шла о страшном опустошении, которое причинила Франции война; при этом министр, между прочим, заметил:

«Я предвижу, что все будет пусто, без мужского населения, и, как это было после переселения народов, земли отдадут заслуженным померанцам и вестфальцам».

После обеда в Hôtel de Chasse я выпил стакан пива с Г., который завтра отправляется в Буживаль, на форпосты, где на днях французская граната ударила в дом и ранила многих. У него же встретился с его двоюродным братом – врачом дворцового лазарета. Этот зашел сообщить о посещении Бисмарком лазарета и высказал свое мнение, что в недостаточном уходе за больными столь же мало виновен подлежащий врач, как и союзный канцлер. Сторож, сообщивший графу о дурном содержании больницы, – пьяница и, во всяком случае, не достоин доверия. Вина заключается в слишком уже аккуратном «штате» пищи для больных в прусских госпиталях. Люди от нее не могут быть ни сыты, ни голодны. Без пособия добровольных пожертвований было бы плохо, а эти пожертвования уменьшились по вине врача, выказавшего сухое и крутое обращение к тем, которые желали делать пожертвования, например, к французским дамам.

Вечером за чаем сначала был один только Бухер. Потом пришел Кейделль, которого очень беспокоили и озабочивали гигантские вооружения Гамбетты, достигающие, как он слыхал в генеральном штабе, до 1 300 000 человек. Хотя он слыхал от служащих Мольтке, что и мы должны получить 80–90 тысяч человек нового войска, но он думает, что нам надо иметь до полумиллиона, потому что нам было бы плохо, если бы французы численностью 300 000 человек перешли в наступление на нашу редкую соединительную линию с Германией. Мы в этом случае легко были бы принуждены оставить осаду Парижа. Кажется, это слишком мрачный взгляд на положение дел.