Так говорил Бисмарк!

Путбус перевел разговор на предстоящий близкий праздник и полагал, что хорошо бы было, если бы люди в лазаретах имели также свою елку. Для этого производится сбор, и теперь уже собрано 2500 франков. «Плесс и я подписались, – продолжал он, – затем предложили лист великому герцогу Веймарскому, и тот дал 300 франков, а Кобургский – 200». «Он должен был устроить так, чтобы не дать больше Веймарского и не менее Плесса». Путбус полагал, что лист будет поднесен и его величеству, на что шеф заметил: «Мне они тоже дозволят участвовать». Затем упоминалось, что у Вецлара спустился французский воздушный шар и что в нем, по слухам, находится Дюкро.

– Его расстреляют? – спросил Путбус.

– Нет, – ответил шеф, – если он попадет под военный суд, то ему ничего не сделают; но суд чести, наверно, осудил бы его – так сказали мне офицеры.

– Ничего нет нового в военных делах? – выспрашивал Путбус.

– Может быть, в генеральном штабе, – ответил министр. – Мы ничего не знаем. Мы узнаем только то, что нам сообщают после долгих просьб, и то очень немногое.

Затем некто сказал, что он слышал, что завтра опять ожидают большую вылазку из Парижа, на что другой присутствующий сделал замечание, что по боковой улице вне города или, как говорят другие, по дороге в Мэдон стреляли по драгуну, а в лесу, между Версалем и Вилль-д’Аврэ – по офицеру (вследствие этого вчера издан приказ, по которому гражданским чинам от 3-х часов пополудни до 9 часов утра воспрещается ходить в лес близ города, а караулы и патрули получили приказание стрелять по всем невоенным, которых там встретят).

«Кажется, у них воздушные ружья, – сделал предположение шеф, – вероятно, это были бывшие браконьеры здешних мест».

Наконец говорили о том, что правительство народной обороны старается заключить внешний заем, и министр, обращаясь ко мне, сказал:

«Было бы полезно, если бы печать обратила внимание на то, что опасно давать деньги этому правительству. Можно сказать, что очень может случиться, что заем нынешнего правительства не будет признан тем правительством, с которым мы заключим мир, и что это будет внесено в мирные условия. Это в особенности хорошо поместить в английской и бельгийской печати».

После обеда Абекен сообщил мне, что граф Гольнштейн спрашивал, кто я (вероятно, потому, что я один только сидел за столом канцлера в статском платье), что, вероятно, я лейб-врач министра, так как меня называют доктором. Вечером Л. передавал, что один высокопоставленный консерватор, иногда делающий ему сообщения, сказал ему, что в его кружках очень интересуются знать, что король ответит имперской депутации. Эта депутация ему неприятна, так как только первый немецкий рейхстаг, а не севеpoгерманский, может предложить императорскую корону (король думает менее всего о рейхстаге, который предлагает ему императорскую корону не от себя, а вместе с другими владетелями намеревается просить его во имя народа принять ее, чем о владетелях Германии, которые не все еще ответили на предложение Баварии). Впрочем, этот высокопоставленный консерватор желал бы лучше, чтобы король сделался императором прусским (дело вкуса); а так как теперь Пруссия, собственно, войдет в состав Германии, то это приводит его в нерешительность. Л. сообщил также, что кронпринц недоволен некоторыми корреспонденциями в немецких газетах, сравнившими Шатоден с Помпеями и рисовавшими слишком яркими красками другие картины опустошения, причиненные войною. Я подстрекнул тогда Л. заняться обработкою тем: «Новый французский заем» и «Шодорди и режущий уши Гарибальди» для одной бельгийской газеты, на что он согласился. По уходу его я принялся сам за обработку первой темы для одной немецкой газеты, и статья получила следующую редакцию: