Так говорил Бисмарк!

После двух часов король в сопровождении наследного принца, принцев Карла и Адальберта вступил в приемный зал, где его окружили великие герцоги Баденский, Ольденбургский и Веймарский, герцоги Кобургский и Мейнингенский, три здесь находящихся наследственных великих герцога Мекленбургский, Веймарский и Ольденбургский, принц Вильгельм Вюртембергский и много других князей, союзный канцлер и генералитет. Никто не был в полной парадной форме. Симсон сказал королю речь, и король ему ответил приблизительно так, как и ожидали. Торжество закончилось в 5 часов обедом на 80 персон.

В этот день я обедал у доктора Гуда [19] , который, кроме меня, пригласил еще кентуккийца г. Баулэнда, Мак-Лина и английского корреспондента Кеннингсбью. Американцы были славные люди. Они очень удивились точности, с которой я им описал окрестности Фальмута, родного города Баулэнда, и дорогу к нему из Цинциннати. Они хотели знать мое мнение о Соединенных Штатах и относительно великой междоусобной войны, в которой Гуд долгое время участвовал. Они, кажется, остались довольны моим ответом, в котором я воздал должное сепаратистам. Затем Кеннингсбью начал разговор о приключении с Хозиером и К° и спросил, что я об этом думаю. Я сказал, что эти господа прибавили только лишнюю главу к истории Брауна, Смита и Робинзона. Было бы справедливее, продолжал я, не требовать от немецких солдат и субалтерн-офицеров знания английского языка, и вся история есть только одно недоразумение. Он мне на это выразил, что Хозиер ведь говорил по-немецки, а остальные четверо имели виды на немецком языке, подписанные Рооном и Блументалем.

– В таком случае, – отвечал я, – это только доказывает слишком много военной добросовестности, слишком много рвения и осторожности.

Мистер Кеннингсбью возражал, что он не может смотреть на это дело с моей точки зрения, и он того мнения, что с корреспондентами обошлись дурно, потому что они англичане; а люди, взявшие их, были ожесточены против них за существующую, по мнению немцев, доставку оружия во Францию. Но посмотрим еще, что из этого последует.

Я не желал ему объяснить, что то, что он называет ожесточением, скорее есть недоверие, что я совершенно понимаю. Я заметил только: «Это произведет, вероятно, много шуму и много негодования в печати и больше ничего». Я решительно не могу придумать, что, кроме этого, еще может из этого произойти, прибавил я.

Он же находил, что на этом дело не остановится и начал говорить про британского льва и про civis Romanus.

Я возразил, что, если бы лев заревел, мы тогда подумали бы: «Хорошо ревешь, лев! пореви еще! А что касается civis, то с тех пор как на него была мода, времена уже изменились». «People have their own thoughts about these notions».

Он выразил мнение, что мы очень возгордились своими успехами и что британский лев может не только реветь, но и драться, если он чем недоволен. Самое меньшее, что можно требовать, – это увольнение офицера, участвовавшего в аресте англичан.

Я просил его не горячиться и взглянуть на дело хладнокровно. Оно действительно ни в каком отношении неопасно. Мы не бросим на съедение льва наших людей, как бы зверь сильно ни сердился. Если бы корреспондентам и причинили серьезную несправедливость, что выяснится следствием, то им, без сомнения, дадут удовлетворение. А что касается нашей гордости вследствие успехов, которых мы достигли, то я, напротив, утверждаю, что мы в продолжение всей этой войны выказали себя как самый скромный народ, чуждый всякого caмoобольщения и самохвальства, особенно в сравнении с необычайной лживостью и хвастовством французов. Я закончил тем, что повторил, что, по моему мнению, это дело – пустяки, а из-за пустяков Англия не изменит к нам своих отношений, а тем более не объявит войны, как он предполагает; я остался при мнении, что история эта произведет много крику в газетах, но что ничего важного отсюда не произойдет. Он наконец успокоился и затем прибавил, что он сам был раз остановлен во время сражения в местности около Буживаля и Мальмэзона, и пруссаки обошлись с ним не очень снисходительно; но еще менее снисходительно обошелся с ним его же соотечественник, полковник Валькер (Валькер – английский уполномоченный при главной квартире), к которому он обратился за помощью и который его очень грубо принял и резко сказал, что ему нечего шляться по полям битвы, и которого он нам изобразил как очень неспособного человека. Я удержался сделать замечание, которое, может быть, следовало высказать и которое вертелось у меня на языке, что в этом случае мистер Валькер выказал рассудительность, так же как и другие. Спор под конец продолжался уже при взаимном удовольствии. Американцы все время держали сторону мою и немцев.

Вечером, в одиннадцать часов, я рассказал дело Хозиера шефу, который об этом еще ничего не знал. Он сначала не хотел этому верить, а потом нашел в нем только одну комическую сторону. Затем он велел мне телеграфировать о новой, впрочем, незначительной победе наших войск над армией Шанзи и заметку о приеме королем депутации рейхстага.