В его рассказах есть очень откровенные описания первых месяцев войны под Ленинградом, этой страшной беспорядочной войны, бегства, голода, непонимания того, что происходит, чудовищных, бессмысленных потерь, и думаю, что в эту мясорубку попал, наверное, и мой отец. Как он оказался под Вырицей, как подал в плен? Я думаю, что если бы наша статистика сохранила все цифры и даты первых лет войны, то не попала бы я обратно в Ленинград, не училась бы в университете, так как числилась бы в списке «врагов народа» как дочь «врага народа». (В соответствии со знаменитым августовским приказом 1941 года нашего «отца народов», которого наш народ поставил в списке популярности под № 3.) А так теперь 11 апреля я могу помянуть отца; кстати,11 апреля — еще и день памяти узников концлагерей. Итак, мы поехали в Сибирь. Моя бедная мама оказалась ответственной за судьбу трех женщин, на которых полагалась одна детская (!) и две иждивенческие продовольственные карточки. На детскую еще можно было рассчитывать, а на иждивенческую почти ничего не давали, кроме хлеба. Это не был, конечно, голод, но полуголодная жизнь, борьба за выживание в одной комнате в городской квартире, где на четвертом этаже не было воды, канализации, отопления, а прабабушку сразу по приезде в Новосибирск разбил паралич. Так она и лежала в кровати с 1941 года до осени 1947-го в полной «отключке», ничего не понимая, что с ней происходит, иногда произнося какое-то английское мужское имя. Так ее перевезли в Челябинск, куда приехал после освобождения из тюрьмы мод дед. Транспортировкой в поезде занималась я и молодей инженер из Гипромеза, и потом в Ленинград, где она скончалась. Работы по специальности — мама до войны преподавала английский язык в Военмехе — мама не нашла; работала в столовой, секретарем, летом нанималась на работу в колхоз, в военное подсобное хозяйство, где давали участок для посадки картошки, которую почему-то съел жук. В колхозе мама работала на поле, а я пасла свиней. Зимой мама нанималась работать на лесоповал, где можно было заработать дрова. В комнате поставили буржуйку. Бабушка отморозила руки, собирая по дворам щепки для печки. Утром мне готовили котлеты из картофельных очистков. Мама все время боялась, что я заболею. Я действительно заболела дифтеритом и чуть не померла. Бабушка переболела брюшным тифом. Мама держалась, хотя до войны считалась болезненной и часто лежала в столовой больная, за красивой японской ширмой. Иногда стояли в очередях в «Сибзолото» — бабушка сдавала остатки золота из мешочка, там можно было получить шоколадный порошок, растительное масло, крупу. Мы с мамой ходили по деревням, меняли остатки одежды на картофель, мороженое молоко и топленое масло, как повезет.
Я училась в школе. Школ было мало. Много школьных зданий отдали под госпитали, поэтому учились в четыре смены. Занятия в школе начинались в шесть тридцать утра. Я просыпалась в шесть часов утра под радио, под песню:
Чтоб ты пропал, думаю я сегодня! А в 1953 году плакала, узнав о смерти «отца народов». Умели нас зомбировать!
Уроки делала под фитилек коптилки. Носить было нечего. Мое городское пальто в первую же осень порезали бритвой сибирские хулиганы. Ходила в ватнике и в валенках. В Сибири было холодно. Училась хорошо. Чуть-чуть не дотянула до серебряной медали, поэтому пришлось сдавать в университет все экзамены. Получила все «пятерки», могла выбрать себе любое отделение филологического факультета. Выбрала английское.
Воспоминания об университетской юности вызывают у меня разные чувства. Учиться было интересно, я еще застала весь цвет филфака, который потом сильно поредел благодаря усилиям нашего дорогого государства. Я окончила филфак, но научная карьера у меня не состоялась, хотя я была ученицей В. М. Жирмунского, а оппонентом по моей недописанной диссертации был Фима Эткинд. Сама виновата, не потянула, как говорила при некоторых обстоятельствах моя бабушка, никогда не терявшая своего достоинства, значит, чем-то другим была занята!
Александр Ястребенецкий (сын Виктории Владимировны) с женой Катей