Такая долгая жизнь

Сам Черчилль захотел увидеть Стронга, чтобы услышать эту весть непосредственно от человека, который только что вернулся «оттуда».

Черчилль принял Стронга на Даунинг-стрит. Стронг в сопровождении личного секретаря премьер-министра майора Нортона прошел через квадратную гостиную, преодолел несколько ступенек и очутился в столовой с огромными окнами, выходящими в сад.

Премьер-министр сидел в кресле за небольшим столиком, и его живые маленькие глаза с жадным любопытством глянули на разведчика.

Черчилль был в синей рабочей блузе, которую носили портовики Лондона. Казалось, он попал сюда, в эту фешенебельную обстановку, случайно. Но его манера держаться говорила о другом — здесь он хозяин.

Черчилль сидел, положив короткие руки на колени. Голова его, как у Будды, была втянута в шею.

Внимательно выслушав Стронга, Черчилль не столько проговорил, сколько тихо прорычал:

— Кажется, господь отнял рассудок у этого кровавого ублюдка… Я не забуду, Стронг, что вы сообщили мне об этом первый…

Проводив Стронга, премьер-министр приказал своему личному секретарю:

— Нортон, возьмите бумагу и пишите. — Черчилль зажег потухшую было сигарету, раскурил ее и стал диктовать: — «Москва, Кремль! Его превосходительству мистеру Сталину! Я получил от заслуживающего доверия агента достоверную информацию о том, что немцы, после того как они решили, что Югославия находится в их сетях, т. е. двадцатого марта, начали переброску в южную часть Польши трех бронетанковых дивизий из пяти, находящихся в Румынии. В тот момент, когда они узнали о сербской революции, это передвижение было отменено. Ваше превосходительство легко оценит значение этих фактов. Уинстон Черчилль».

Когда секретарь закончил писать, Черчилль сказал ему:

— Я не отказываюсь, Нортон, ни от одного слова, которые я говорил о большевиках. Но это я должен был сделать для Англии. Теперь все в руках божьих!

ГЛАВА ПЯТАЯ

Советский пресс-атташе в Берлине Юрий Васильевич Топольков в сороковом году получил отпуск летом. 5 июля, как раз в выходной день, он был уже в Москве.

В его квартире на Софийской набережной временно поселилась дальняя родственница — не то двоюродная племянница, не то троюродная сестра, — Топольков запутался в своем генеалогическом древе. Звали ее Валя. Она тоже была из Усть-Лабинской. Окончила там школу и приехала поступать в Московский университет на физмат.

В квартире Тополькова было чисто прибрано, на окнах висели занавесочки, на столе — цветастая скатерть, которую Валя привезла из Усть-Лабинской. В кухне на печке стояла кастрюля с еще теплыми котлетами, а на столе под солонкой — записка:

«Дядя Юра! Побежала на консультацию. Приду поздно. Кушайте, меня не дожидайтесь.

В а л я».

Юрий Васильевич с удовольствием съел три домашние котлеты, запил компотом и прилег на диван.

В раскрытое окно доносился уличный шум: гудели клаксонами «эмки», звук их был приятным, мелодичным, совсем не похожим на резкие однотонные сигналы немецких машин. Из репродуктора, укрепленного на уличном столбе, лилась знакомая мелодия: «Утро красит нежным светом стены древнего Кремля…»

Топольков сладко потянулся и с удовольствием подумал: «Дома…»

Проснулся он уже при электрическом свете, открыл глаза и увидел курносую девицу в пестром халатике.

— Проснулись, дядя Юра? Крепко же вы спали, даже похрапывали…

— Я похрапывал?.. Да я никогда не храплю.

— Вы совсем немножко похрапывали, чуть-чуть…

— Удивительно, я никогда раньше не храпел. Это только старики храпят…

— Что вы, дядя Юра, совсем нет. Я тоже, бывает, похрапываю. Это не от старости. Это — когда человек неудобно ляжет или нос у него заложит…

— А чего ты зовешь меня дядей? Ты же, кажется, моя двоюродная сестра?

— Не двоюродная, а троюродная. Мой отец и ваш отец были двоюродные братья, а дед мой и ваш дед были братьями родными. Их так и называли — Топольки, потому что фамилия Топольковы, и оба были высокие и беленькие…

— А ты откуда знаешь?

— Дедушку своего я помню. Правда, он был уже сгорбленный, совсем не похожий на тополек, а про вашего дедушку мне папа рассказывал.

— А фамилия у тебя какая? — спросил Юрий Васильевич.

— Какая же еще? Тополькова, конечно! — удивилась и даже как бы обиделась Валя.

— Ну, конечно, конечно. Как-то я сразу не сообразил…

— Ой, я совсем забыла, вам же письмо тетя Гаша передала.

Топольков развернул вдвое сложенный листок из ученической тетради и узнал материны каракули.