Такая долгая жизнь

Включили ночной свет. Открыли окно — теперь уже было можно. Свежий воздух ворвался в купе. Пахло чем-то незнакомым. На Кубани воздух в это время был сухим, горячим. Даже ночью. Здесь веяло прохладой, чувствовался запах хвои. Маша немного высунулась в окошко, подставила лицо встречному ветру — было такое ощущение, будто кто-то гладит тебя по голове и щекам прохладными ладонями.

Вдоль железной дороги, рядом с поездом, бесшумно скользили полоски света — вагонные отсветы. Из лесу доносились соловьиные трели.

— Мария Ивановна, слышите, соловьи!..

Но Мария Ивановна уже спала. Маша еще долго смотрела в окно, в темень, но вот усталость и ее уложила в постель. «Завтра я увижу Юру!» С этой мыслью она заснула.

* * *

Во время короткой остановки в пути — большинство пассажиров даже не обратили на нее внимания — в задний, пустой вагон погрузился отряд фельджандармерии. К полуночи вся полнота полицейской власти в приграничной зоне перешла к ним. Жандармы должны были сопровождать поезд до Франкфурта-на-Одере, где ждали тюремные автобусы, в которых всех советских граждан доставят в лагерь для интернированных под Нойбранденсургом.

Утром полиция, не останавливая поезд, должна была перегнать всех советских пассажиров в последний вагон. Эта мера исключала возможность побегов.

Незаметна наступило утро. Светало. Часовая стрелка приближалась к пяти. Уже час на западных границах гремели орудия, слышалась трескотня пулеметов, рвались бомбы, а здесь, в нескольких сотнях километров от фронта, было тихо. Совсем тихо.

Утренняя роса поблескивала на сочной траве, на красных маках среди зеленой лужайки. Тихую гладь небольших озер, которые попадались в пути, еще не морщил утренний ветерок.

Изредка вдоль железнодорожного полотна стояли патрули фельджандармерии. «Охраняют. Поезд они охраняют, что ли?» — подумала Маша. Несмотря на ранний час, она уже проснулась. Да и спала плохо. Чувствовала себя разбитой. Пыталась снова заснуть, однако ничего не получалось. Но вот, кажется, сон смежил веки. Во сне привиделась паутина какая-то. Дом — в паутине!..

Резкий, грубый окрик оборвал это видение. Маша открыла глаза и увидела вчерашнего жандарма и переводчика в клетчатом.

— Ауфштейн!

— Что случилось?

— Война!

— Война? С кем?

— Германская армия перешла границу России. Конец Советам!..

Сказано это было со злостью. Переводчик из прибалтийских немцев не скрывал своей ненависти.

— Как же так? — растерялась Мария Ивановна.

— Вставай, большевистская курва!..

Откуда только у Маши взялась смелость.

— Вы не имеете права оскорблять! Мы будем жаловаться!..

В ответ переводчик улыбнулся, но уже не зло, а ехидно. Он знал, что ожидает этих женщин в так называемом лагере для интернированных.

— Жаловаться будешь господу богу, — сказал он Маше. — Да и тот не примет твоей жалобы: ведь у вас, у большевиков, даже бога нет!..

— Я! Абер шнелль. Геен зи ин летцтен ваген! — сказал нетерпеливо жандарм.

— Марш в последний вагон! — перевел тип в клетчатом. — И без глупостей!

Мария Ивановна, все еще растерянная, несмело попросила:

— Отвернитесь хотя бы… Дайте одеться…

— Одевайся так. Никто тебя не сглазит.

— Отвернитесь сейчас же! — как можно тверже приказала Маша.

Переводчик уставился на нее тяжелым, налитым ненавистью взглядом. Его глаза буравили молодую женщину. С каким наслаждением он бы сейчас ударил ее! Но не мог. Стеснялся в присутствии своего соотечественника, которому был подчинен. Соотечественник был дойч, а он только фольксдойч. Но когда они попадут в лагерь, он отыграется на этой, на молодой… Маша обратилась к жандарму по-немецки.

— Я! Гут! — ответил тот и вышел в коридор.

Переводчик тоже отвернулся.

В последнем вагоне скопилось много людей, но Маше место нашлось. Люди были подавлены. Никто толком ничего не знал. Куда их везут? Что будет с ними? Надежды рождались и тут же гасли. Грубость чинов фельджандармерии, а особенно переводчиков, не предвещала ничего хорошего.

Когда увидели во Франкфурте-на-Одере автобусы с зарешеченными окнами, женщины не выдержали, заплакали. Маша крепилась, кусала пересохшие губы. Лицо ее стало суше, строже, и сама она казалась старше своих лет.

* * *

Топольков ждал письма от жены, но его не было. При очередном разговоре с Москвой, с ТАСС, он попросил знакомого товарища выяснить, почему Маша ему не отвечает.

Суббота, 21 июня, была рабочим днем. Ежедневная пресс-конференция под председательством Шмидта, главы немецкого пресс-центра, прошла вяло. Насыщенные событиями и слухами последние дни мая и первой половины июня сменились «безветрием», как говорили журналисты.

Кто-то из иностранных корреспондентов спросил Шмидта:

— Можно ли завтра, в воскресенье, выезжать из Берлина? Не ожидается ли каких-либо важных сообщений?

— Езжайте, отдыхайте себе на здоровье. — Шмидт окинул быстрым взглядом притихших журналистов. — Других вопросов не будет? — в свою очередь задал вопрос. И, как на аукционе, воскликнул: — Айн, цвай, драй! — Стукнул ручкой по столу и поднялся.