Такая долгая жизнь

Строительство Перемышльского УРа было закончено до срока, и большая группа строителей была награждена орденами и медалями. Руководитель строительства батальонный комиссар Михаил Афанасьевич Путивцев был награжден орденом Трудового Красного Знамени.

После митинга Щаренский подошел к Путивцеву и поздравил его с высокой наградой.

— Зайдем ко мне. Посидим, поговорим. Владикавказ вспомним…

Щаренскому давно хотелось откровенно поговорить с Путивцевым, но откровенного разговора как-то не получалось. Михаил Осипович узнал, что Путивцева вызывает Шатлыгин в Москву за новым назначением. Очень может быть, что они больше не встретятся и случая поговорить начистоту не представится, ведь ему, Щаренскому, уже недолго осталось жить.

В квартире у Щаренского было по-казарменному чисто — женской руки не чувствовалось.

— Асю я месяц назад в Ленинград отправил, — пояснил Щаренский. — Положение на границе сам знаешь какое: сидим как на бочке с порохом. Ну а твои как? Ксеню и Володю не собираешься взять к себе?

— Куда? Не знаю, какое получу новое назначение. Да и Тихон Иванович держит ее там.

— Кто это, Тихон Иванович?

— Отец Ксени, мой тесть.

— Что с ним?

— Умирает старик. В январе его видел. В чем только душа держалась, а вот, на удивление врачам, протянул еще полгода.

— А разве за стариком некому присмотреть? У Ксени ведь много сестер.

— Сестер много, а за умирающим смотреть некому.

— В последний раз я видел Ксеню в тридцать восьмом, когда она приезжала ко мне… Мы не виделись лет семь, а она нисколько не изменилась. Красавица…

Михаил Путивцев промолчал.

— Она, конечно, говорила тебе, что приезжала ко мне? — спросил Щаренский.

— Говорила.

— Я давно хочу потолковать с тобой, Михаил, но не знаю, с чего начать! Поймешь ли ты меня?!

— А я тебя понял…

— Нет, я вижу, ты понял меня не так. Ты не знаешь всего. Я ведь бился в ту самую стену, пытался проломить ее, но не смог….

— Ты будто оправдываешься передо мной. Ты же сам говоришь, что не смог…

— Чувствовать свое бессилие, когда творится несправедливость, отвратительно! — сказал горячо Щаренский.

— Незачем сыпать соль на старые раны, у тебя и новые есть…

— Я так и знал, что ты щадишь меня, — перебил Щаренский. — Знаешь о моей болезни и щадишь…

— Разговор у нас с тобой, Михаил Осипович, какой-то не тот пошел. Отпущение грехов — это дело попов. А я не поп, а ты не кающийся грешник.

— А ты стал жесткий.

— Ну вот, теперь я жесткий. То щажу тебя, то жесткий… Ты замечал, что щенки всегда бывают доверчивыми, ластятся к каждому прохожему. Иной погладит, а иной и сапогом под брюхо даст. За что? За ласку да доверчивость. Получит щенок по брюху раз, второй, третий — и доверчивости больше нет. Вот и я, как тот щенок… Был щенком, а теперь уже нет…

— Присказка интересная… А помнишь, какими мы были во Владикавказе: искренними, горячими, чистыми…

— Тебя снова потянуло, Михаил, на душеспасительные беседы…

Щаренский после этих слов немного повеселел: Путивцев назвал его, как раньше, Михаилом.

— Да, Миша, ты прав. В последнее время я стал много морализировать, — согласился Щаренский. — Хочется прожить свою жизнь высоко, чисто…

— А ты не думай об этом, ты живи, — посоветовал Путивцев.

— Я стараюсь, но как все-таки живучи в человеке два начала: высокое и низкое… Я, например, очень люблю Асю, и ты это знаешь. Но почему я отправил ее в Ленинград? Конечно, она давно не видела своих родителей, конечно, мне спокойней, когда в такое тревожное время она в Ленинграде — это все человеческое, высокое, но к нему примешивается и низкое. Ревность. Я ревную Асю. Ревную к молодому парню, к младшему командиру, который часто бывает в нашем доме. Помнишь, как мы во Владикавказе спорили о ревности: пережиток ли это буржуазного строя? И казалось бы, чего мне ревновать, дни мои сочтены, а я вот ревную… Низко!

— Но почему же — низко? Нормальное человеческое чувство. Не могу сказать, что хорошее, доброе, но естественное… А насчет того, что дни твои сочтены, заставь себя этому не верить.

— Легко тебе сказать.

— Не так легко, как тебе кажется, у тебя болезнь, у меня было другое… И я думал: почему я не умер раньше? Если бы я умер до ареста, я умер бы  ч е л о в е к о м. А теперь что?.. Значит, смерть не самое страшное, решил я тогда. И мне надо жить. Надо заставить себя жить, доказать. Не себе, но другим… Не знаю, был бы я на воле, было бы у меня оружие, как у Романова, справился бы я с собой? Но думаю, что справился бы. В конце концов, покончить счеты с жизнью можно везде и всегда.

— Я тебя понял, Михаил. И признаюсь, что у меня тоже была мыслишка: может, покончить все разом? Но потом подумал: успеется. А может, врачи ошиблись? Прошло полгода. Хуже не стало. Боюсь говорить, но как будто бы даже лучше. И знаешь, я стал верить…

— Вот и хорошо. Ты верь, верь!.. Вера горы движет…

— Спасибо. Спасибо тебе, Миша…

— За что спасибо? Жалко, что я не господь бог. Я бы дал тебе сто лет жизни. Сто лет хватит?

Щаренский рассмеялся звонким, молодым смехом:

— Хватит, Миша, вполне хватит… Давно мне не было так легко на душе…