Такеси Ковач

— Вирджиния, кончай. Я бывший чрезвычайный посланник. Я убийца. У меня есть применение. Довольно трудно представить, чтобы семья Харланов сохранила женщину, которая чуть не свергла их олигархию. И в любом случае, как нечто такое, как копия исторически значимого персонажа, может скинуться в череп типичной авантюристки из деКома.

— Едва ли типичной, — она еще потыкала в песок. Затишья в разговоре все удлинялись. — Такеси, ты знаешь, мы с Ярошем…

— Да, я с ним разговаривал. Он мне и сказал, что ты здесь. Просил передавать привет, если встречу. Надеется, с тобой все хорошо.

— Правда?

— Ну, на самом деле он сказал «ну нахер», но я читаю между строк. Что, не получилось у вас?

Она вздохнула.

— Нет. Не получилось.

— Хочешь об этом поговорить?

— Нет смысла, это уже было давно, — злой укол в песок шокером. — Не могу поверить, что он еще не оправился.

Я пожал плечами.

— «Мы должны быть готовы жить в это время, о котором наши предки могли только мечтать, если хотим воплотить наши мечты».

В этот раз ее выражение было смазано некрасивой злостью, которая не шла новому приятному лицу.

— Издеваешься, мать твою?

— Нет, просто отмечаю, что у куэллистской мысли широкий…

— Заткнись, Так.

В Корпусе чрезвычайных посланников не было традиционных авторитетов, по крайней мере, в том смысле, как их понимают люди. Но от привычки — идеи, что к тренерам стоит прислушиваться, — было трудно избавиться. А когда при этом имелись чувства сродни…

В общем, не важно.

Я заткнулся. Послушал волны.

Немного погодя к нам из дома поплыли ржавые ноты из саксофона. Вирджиния Видаура встала и оглянулась с каким-то смягчившимся лицом, прикрыв глаза рукой. В отличие от большинства серферских хат, что я видел, пока объезжал этот участок Полосы вчера ночью, дом Бразилии был построен, а не надут. Стойки из зеркального дерева ловили усиливающийся на глазах солнечный свет и блестели, как огромное холодное оружие. Глаз отдыхал в тени выветренных поверхностей серого цвета и цвета поблекшего лайма между ними, но выше нам широко подмигивали окна четырех этажей, выходящих на море.

Запинающуюся мелодию саксофона прервала фальшивая нота.

— Ай, — я поморщился — наверное, преувеличенно. Меня застала врасплох внезапная мягкость на ее лице.

— Он хотя бы старается, — сказала она неопределенно.

— Да. Что ж, зато теперь все проснулись.

Она искоса посмотрела на меня все так же, будто это запрещено. Ее губы невольно изогнулись.

— Ты настоящий засранец, Так. Ты об этом знаешь?

— Мне говорили пару раз. Так что у вас подают на завтрак?

* * *

Серферы.

На Харлане они встречаются почти везде, потому что почти везде на Харлане есть океан, который швыряет волны, за которые и умереть на жалко. А у слова «умереть» не только фигуральное значение. Помните, 0,8 g и три луны — в некоторых местах Вчиры по волне можно катиться километров шесть, а высоту некоторых из этих штуковин легче увидеть, чтобы поверить. Но у низкой гравитации и трехлунного притяжения есть и обратная сторона, и системы течений на Харлане такие, что Земле и не снились. Химический состав, температура и скорость колеблются в жутких пределах, и море выделывает стервозные и неумолимые шутки почти без предупреждений. Теоретики завихрений до сих пор пытаются понять их на моделях-симуляциях. На Пляже Вчира исследования проводят иначе. Не раз я видел идеальный эффект Янга на как будто бы стабильной девятиметровой волне, словно миф о Прометее в покадровом воспроизведении: идеальный водяной гребень вскипает и пьяно запинается под наездником, затем рассыпается, словно под осколочным огнем артиллерии. Море раскрывает пасть, глотает доску, глотает наездника. Я несколько раз помогал вытаскивать выживших. Видел ошарашенные улыбки, свечение, которое сходило с их лиц, когда они говорили что-нибудь вроде «Я уже не думал, что эта сука меня отпустит», или «Блин, ты видал, как эта хрень подо мной развалилась», или — чаще всего — выпаливали: «Доску мою достал, сам?» Я смотрел, как они уходят обратно — те, кому после «уборки» не вывихнуло и не переломало конечности и не размозжило череп, — и видел гложущее желание в глазах тех, кому приходилось лечиться и ждать.

Это чувство мне хорошо известно. Просто у меня оно связано с убийством других людей.

— Почему мы? — в лоб спросила Мари Адо с отсутствием манер, которое она, видимо, считала обязательным дополнением к внепланетному имени.

Я улыбнулся и пожал плечами.

— Не смог вспомнить других таких дураков.