Такое долгое странствие

На скамейке под деревьями было прохладно. И мирно. Как на природе. Или в той горной деревушке с ночным стрекотом насекомых. В Матеране, когда ему было восемь лет и папа возил туда их всех: бабушку, дедушку, семью младшего брата (того самого, который обманул папино доверие и погубил его) и двух слуг. Они забронировали четыре номера в отеле «Центральный». Когда вышли из игрушечного поезда, который медленно, пыхтя, доставил их на станцию, шел дождь. К тому времени, когда они на рикшах доехали до отеля, все промокло насквозь. Управляющий был папиным личным другом. Он приказал отнести им в номера чашки с горячим напитком «Боурн Вита»[265]. Когда стемнело, зажглись фонари и налетели москиты. Тогда Густад впервые спал под москитной сеткой. Он проскользнул в кровать через просвет в сетке, и мама подоткнула ее концы под матрас. Было непривычно желать спокойной ночи и говорить «Да благословит тебя Бог» через ткань, похожую на марлю, и через нее же слышать мамин ответ. Голос доносился ясно, но выглядела мама такой бесплотной за этой вуалью, такой далекой, вне пределов его досягаемости, и он почувствовал себя под этим белым балдахином так, словно он совсем один погребен в своем безмоскитном мавзолее. Путешествие было таким долгим, и он заснул.

Но та картинка навсегда запечатлелась в его душе: мама сквозь белую прозрачную москитную сетку говорит: «Доброй ночи. Да благословит тебя Господь», нежно улыбается, проплывает перед его сонными глазами и исчезает, глядя на него ласково, с любовью, – исчезает навсегда. Именно такой он вспоминал ее в восемнадцать лет, когда ее уже не было на свете.

И никогда в жизни он больше не ел таких вкусных кукурузных хлопьев, какими кормили их на завтрак в Матеране. И таких тостов с розочками из масла и джемом. Неумолчно тараторившие коричневые обезьяны всегда были наготове, чтобы стащить то, что упало, или то, что было беспечно оставлено без присмотра. Одна даже выхватила пачку печенья «Глюко» прямо у него из рук. Еще были катания на пони. Долгие пешие прогулки, по утрам и вечерам, на вершину Эхо, Обезьянью вершину, вершину Панорама, на озеро Шарлотты. С палками для ходьбы, которые папа купил каждому: только что выструганные, пахнувшие еще жившим в них деревом. Холодный свежий воздух наполнял легкие, вытесняя из них городскую затхлость. Вечерами было холодно, приходилось надевать пуловеры. Управляющий рассказывал им истории про охоту на тигров, в которой он участвовал в этих горах. А в последний вечер шеф-повар приготовил для них особый пудинг. Когда он был съеден, шеф вышел попрощаться с ними, потом притворился, будто огорчен тем, что им недостаточно понравился его деликатес. Они решили, он шутит, потому что на блюде не оставалось ни крошки. Но шеф взял пустое блюдо, разломал его перед их изумленными глазами и разложил обломки по тарелкам, сам съев один для демонстрации. Все смеялись над тем, как их разыграли, хрустя кусочками блюда, испеченного из сахара и желатина. «Вот это и называется “сладким блюдом”», – сказал папа.

Но Густад весь ужин просидел молча, потупившись, думая о завтрашнем дне, о том, что праздник закончился. Отец пытался взбодрить его, обещал, что они приедут сюда снова на будущий год. А потом блюдо было сломано и съедено. И в этом действе таилось нечто окончательное и ужасное. Густад отказался попробовать даже маленький кусочек сахарно-желатинной шутки.

А когда книжный магазин обанкротился и явился судебный пристав, он, бессильно наблюдая, как пустеют стеллажи и книги грузят в кузова машин, вспомнил то сломанное блюдо. Папа, тщетно умолявший пристава. Подковки на туфлях приставов, нагло цокавшие по каменному полу. Мужчины, делающие свою работу: демонтирующие папину жизнь, ломающие ее на куски и скармливающие их ненасытным утробам грузовиков, которые отъезжают, оставляя за собой шлейф ядовитой вони дизельного выхлопа и Густада, вспоминающего последний ужин в Матеране и хруст обломков сахарного блюда – такой ужасный символ конца.

Кстати, каким был тот пудинг? Лимонным? Нет, кажется, ананасным. Или, возможно, карамельным? Возможно. Даже воспоминания не остаются в целости навечно. С ними надо обращаться осторожно и щепетильно. А Диншу мертв. Завтра. Стервятники. Потом – ничего. Кроме воспоминаний. Его шутки. О двух мужчинах, чьи жены… И еще, про велосипедный насос. «Посели меня, Боже, в больничке, где милы и стройны медсестрички…»

Густад закрыл глаза и стал клевать носом. Вскинул голову. Снова уронил. И опять поднял. Его очки соскользнули ближе к кончику носа. В третий раз он даже не стал пытаться побороть сон.

* * *