Такое долгое странствие

Молитва дустурджи была прекрасна. Каждое слово слетало с его языка отчетливо, выразительно и чисто, словно впервые произнесенное человеческими губами. И Густад, углубившийся было в свои мысли, стал слушать. Молитва так успокаивала. Голос был так хорош. Как у Ната «Кинга» Коула, когда он пел: «Состариться тебе судьбой не суждено», – мягкий, густой и гладкий, как бархат.

Дустурджи молился негромко, тем не менее мало-помалу, постоянно расширяющимися кругами, его голос дошел до самых отдаленных уголков комнаты. Время от времени он подкладывал в кадило сандаловую щепку или кусочек ладана. Снаружи, на веранде, горела тусклая лампа, свет которой затуманивала пелена душистого дыма. Масляная лампа, горевшая внутри, отбрасывала свет только на лицо Диншавджи, под дуновением проникавшего снаружи ветерка ее фитиль изредка колыхался, и по лицу пробегали легкие тени. Свет и тень играли на нем как дети, ласково касаясь то тут, то там.

Молитва медленно заполняла темное пространство комнаты, оно словно бы само превращалось в звук молитвы, и, не успев осознать это, Густад оказался под его ласковыми чарами. Он забыл о времени, забыл об Аламаи, забыл о Нусли. Он слышал лишь музыку, песнь на языке, которого не понимал, но который волшебным образом успокаивал его. Всю жизнь, молясь, он произносил заученные наизусть слова этого мертвого языка, не понимая ни одного из них. Но сегодня мягкая и благородная музыка речи дустурджи оживила их, сегодня он ближе, чем когда бы то ни было прежде, подошел к пониманию архаичных смыслов.

Дустурджи нараспев произносил стихи древней Авесты. Слоги и интонации смешивались со звуками ночи. Постепенно из деревьев и кустов, из всей пышной растительности, окружавшей Башню Безмолвия, восходили голоса ночи и природы. Шелест листвы и бормотанье обитателей деревьев, крылатых и ползающих, поднимались от Дунгервади до самой Башни Безмолвия. Эти звуки сливались с ароматами сандала и ладана, с музыкой молитвы, выплывали из комнаты вместе со светом масляной лампы, и все это было внятно теперь Густаду.

III

Дильнаваз спала, откинув голову на спинку дивана. Звук поворачиваемого в замке ключа разбудил ее.

– Уже очень поздно? – спросила она.

Часы показывали начало одиннадцатого. Маятник не качался. Густад сверился со своими наручными часами.

– Половина двенадцатого, – ответил он, открывая стеклянную дверцу часов и нашаривая ключ.

– Что случилось?

Заводя настенные часы, он рассказывал ей об Аламаи, Нусли, катафалке, об их поездке в Дунгервади.

– Когда я вошел в молельный дом, я был таким усталым и сонным, что сказал себе: побуду здесь всего минут пять. А потом началась молитва и… – Он замолчал, чувствуя себя немного глупо. – Это было так прекрасно. Я продолжал и продолжал слушать.

Он перевел минутную стрелку, подождал, пока часы пробьют половину одиннадцатого, потом довел ее до одиннадцати.

– Лицо Диншавджи. На мраморном помосте. Оно выглядело таким умиротворенным. И – ты, наверное, подумаешь, что это безумие… – я даже начал поворачивать голову туда-сюда, чтобы менять угол зрения: думал, все дело в освещении. Но…

– Что? Скажи мне.

– Но сомнений не оставалось. Он улыбался. – Густад еще раз сверился со своими часами и установил минутную стрелку настенных в нужное положение. – Ну давай, скажи, что я сошел с ума.

– Молитва – очень сильная вещь.

– Я видел его лицо, когда он лежал еще там, в больнице. Потом в катафалке. Ничего похожего.

– Молитвы имеют огромную силу. Они могли вызвать улыбку на лице Диншавджи – или в твоих глазах.

Он обнял ее.

– Надеюсь, когда меня туда отвезут, на моем лице тоже будет улыбка. И в твоих глазах.

Часы по-прежнему молчали. Он легко подтолкнул маятник и закрыл стеклянную дверцу.

Глава семнадцатая

I

Те, кто пропустили объявление в газете, узнали новость в банке, из уведомления от управляющего, в котором все сотрудники были поделены на две категории: те, кто присутствуют на похоронах в понедельник в 3.30, – и те, кто участвуют в церемонии утхамна[276], во вторник, в 3.00. Выбор был предоставлен только Густаду. Мистер Мейдон, сам решивший участвовать в погребении, предложил ему место в своей машине.

В Дунгервади собралось немало народу. Родственников было всего несколько человек, зато очень много друзей и коллег. Новость застала их врасплох, поэтому они не были одеты в белое и не имели при себе молельных шапочек. Но все как-то вышли из положения: женщины прикрывали головы своими сари, мужчины – носовыми платками или шапочками, взятыми напрокат в магазине изделий из сандала у подножия холма.

До половины четвертого еще оставалось время, и люди продолжали прибывать. Их, в том числе и не-парсов, размещали в павильоне, примыкавшем к молельному дому. Глядя на такой наплыв публики, Густад осознал, что Диншавджи привносил веселье в жизнь почти каждого, кто сидел здесь теперь, молча ожидая начала панихиды. Все знали, что шутки Диншавджи иногда воспринимал с улыбкой даже Сыч Ратанса.