Такое долгое странствие

От громкого автомобильного сигнала, разорвавшего тишину над влажной травой, в листве деревьев смолкли сверчки и цикады, короткому сну Густада пришел конец. Он поправил очки. Какая-то машина перегородила подъездную дорожку, и микроавтобус ждал, пока ему освободят проезд. Густад встал. В свете, лившемся из окон, была видна надпись на борту: «КАТАФАЛК. Бомбейский парсийский панчайат». В темноте корпус автомобиля излучал устрашающее серебристо-белое сияние.

Густад поспешил через лужайку. В траве опять трещали цикады – цвирк-цвирк-цвирк, – снова обозначившие свое визгливое присутствие. Машины и баррикады, подумал Густад, могут преградить путь катафалкам. Но не смерти. Смерть проходит везде и всегда как хочет: может быстро, а может, как принято, с задержкой.

Машина-нарушительница отъехала, и катафалк, урча мотором, преодолел последние несколько ярдов. Густад подошел ко входу как раз в тот момент, когда двое мужчин вышли из него и поднялись по ступенькам в вестибюль. Там ждала Аламаи.

– Наконец-то! Где вы были все это время, Густаджи? Я уж решила, что у вас в голове все перепуталось и вы ушли домой.

С кем, по ее мнению, она разговаривает? Со своим mai-issi[266] Нусли? Сохраняя внешнее спокойствие, он ответил:

– Я видел, что катафалк подъехал только что. Вы готовы?

Больничные формальности были уже завершены, все документы заверены и выданы на руки. Двое khandhias[267] принялись за работу. Нусли сторожил сумку Аламаи, пока она проводила последний досмотр чемодана Диншавджи. Тоном, настолько вежливым и любезным, насколько ей это было доступно, она спросила у носильщиков:

– Пожалуйста, не могли бы вы положить в машину этот маленький пайти[268]? Чтобы мы проехали мимо моего дома и оставили его там?

– Маиджи[269], нам запрещено это делать. Мы должны следовать прямиком в Дунгервади[270]. У нас на дежурстве только один микроавтобус.

Аламаи кротко сложила руки на груди и склонила голову набок.

– Послушайте, бава[271], беспомощная старая вдова будет молиться за вас, если вы сделаете это для нее.

Но носильщики были непреклонны: они уже успели заметить, что это за штучка.

– Простите, но никак не можем.

Уронив руки, она в гневе развернулась и, прямая, негнущаяся, как шомпол, направилась к выходу, бормоча что-то про лишнюю поездку на такси, которую ей придется совершить. «Упрямые, ленивые бездельники», – выругалась она, ни к кому конкретно не обращаясь. Нусли следовал за ней с ее сумкой, потом шли носильщики с железными носилками и в конце процессии – Густад.

Внутри катафалка носилки закрепили у одного борта. Вдоль другого тянулась скамья для пассажиров. Шофер завел мотор, и Аламаи жестом велела Нусли залезать. Опустив плечи, тот скрестил руки на груди и попятился.

– Нет, тетушка! Только я не первый! Пожалуйста, я – не первый!

– Трусливый мальчишка! Ты так навсегда и останешься beekun-bylo[272]. – Она оттолкнула его тыльной стороной ладони. – Отойди, muа́ животное, отойди в сторону! Я пойду первой. – Игнорируя протянутую ей сопровождающим руку, она одним движением поднялась в машину. – Muа́ трус! Ну, теперь влезай и прячься у меня под юбкой.

Но Нусли, повернувшись к Густаду, умоляющим взглядом и жестами попросил его быть следующим. Густад сделал, как он просил. Наконец и Нусли, съежившись, вполз в машину и сел сзади, как можно дальше. Стоявший снаружи носильщик покачал головой, с грохотом захлопнул заднюю дверь микроавтобуса и прошел вперед, на пассажирское сиденье кабины.

Поездка прошла без происшествий, если не считать одного чрезвычайно ухабистого отрезка пути. Машину страшно трясло, и носилки опасно подскакивали. Голова покойного начала раскачиваться, и Нусли пронзительно закричал от страха. Это произвело на Аламаи весьма странный эффект: она начала всхлипывать, вытирать глаза маленьким носовым платочком, и Густаду стало противно. Лучше уж сидела бы спокойно и не притворялась. Бессовестная лицемерка. Если уж ей нужны слезы, наняла бы плакальщиков. Слава богу, качество жизни после смерти не зависит от количества слез.

Но он ошибался. Немного похлюпав носом и повытирав глаза, Аламаи показала, насколько он недооценил ее актерские способности. Как только катафалк свернул в ворота Дунгервади и начал подниматься по склону, ее сотрясли конвульсии, и она без предупреждения разразилась рыданиями. Опасно раскачиваясь всем своим длинным телом взад-вперед в узком пространстве кузова, она стискивала голову руками и завывала:

– О, мой Диншу! Зачем?! Зачем?! Зачем ты оставил меня?! О, Диншу!

Прямо Том Джонс с его Делайлой, подумал Густад. Диншу это понравилось бы. Его домашний стервятник, исполняющий песнь несчастной любви.