Такое долгое странствие

– Выход только один. – Он снял молельную шапочку. Она пошла вслед за ним на кухню, где он, встав на колени перед угольной нишей, достал пакет. Дильнаваз со страхом наблюдала за ним, надеясь, что муж не заметит спрятанных там же лаймов и бланков заявок на стипендию для Сохраба. – Не волнуйся, – сказал он. – Я буду осторожен. За двадцать четыре года я узнал все ходы и выходы в банке. Одна пачка в день. Десять тысяч рупий. Более крупная сумма вызовет подозрения.

– Но это значит, чтобы положить всю сумму на депозит, потребуется…

– Сто дней. Я напишу ему и объясню, что это самое большее, что в моих силах. – Он положил деньги в портфель. – Я уже ничего не понимаю в этом мире. Сначала твой сын разрушает наши надежды. Теперь этот негодяй. Я относился к нему как к брату. Каким же порочным стал наш мир!

II

Сирена воздушной тревоги начала свои пронзительные стенания, как только он вышел из автобуса на площади фонтана «Флора». Словно гигантская птица скорби, она парила в небе над городом, кружа, ныряя, взмывая и поглощая уличные шумы. Десять часов, подумал Густад. Я должен был бы быть на своем рабочем месте.

Вот уже несколько недель погребальный плач этой сирены начинался каждое утро ровно в десять часов: три минуты воздушной тревоги, потом монотонный сигнал отбоя. Никаких официальных объявлений не было, поэтому многие решили, что, готовясь к войне с Пакистаном, власти проверяют готовность системы оповещения. Другие думали, будто это делается для того, чтобы приучить людей к этому траурному звуку – они не ударятся в панику, услышав сирену воздушной тревоги среди ночи, если привыкнут к ней в дневное время. Циники заявляли, что это больше похоже на заговор, потому что, если пакистанцы когда-нибудь захотят осуществить успешную бомбежку, единственное, что им нужно будет сделать, это достичь неба над городом ровно в десять часов утра. Но, пожалуй, наиболее оптимистичное объяснение состояло в том, что сирену включают, чтобы люди сверяли по ней часы в порядке предвоенной попытки повысить пунктуальность и эффективность работы в государственных учреждениях.

Следуя в потоке людей, двигавшихся от автобусной остановки к офисным зданиям, Густад с десятью тысячами рупий в портфеле был очень напряжен. На углу вдруг поднялась какая-то суматоха, и он покрепче сжал ручку портфеля. Это был тот самый угол, на котором обычно работал своими мелками уличный художник. Густад часто останавливался, чтобы полюбоваться его изображениями богов и богинь.

Художник не ограничивался какой-то одной религией – в один день это мог быть слоноголовый Ганеша, дарующий мудрость и успех, а на следующий день – распятый Христос, и проходящие служащие благоговейно бросали монетки на эти картинки. Художник хорошо выбрал место. Он сидел, скрестив под собой ноги, и собирал заработок, сыпавшийся сверху. Пешеходы аккуратно обходили его клочок асфальта, освященный изображением очередного божества. Они, автоматически отклоняясь, обтекали картину, словно ручеек муравьев.

Иногда случались происшествия, как, например, сегодня. Кто-то, наступив на изображение, оставил на нем след. Справедливость была восстановлена без промедления: толпа не отпустила недотепу, пока он не возместил свою оплошность щедрым пожертвованием. Потом художник взял мелок и исправил подпорченное подошвой лицо бога. Пока Густад наблюдал за этой сценкой, у него созрело взаимовыгодное предложение к автору священных рисунков. Но он опаздывал на работу и решил поговорить с ним вечером, тогда народу будет поменьше.

Сигнал отбоя стих, когда он поднимался по лестнице. Остановившись перед столом Диншавджи, он шепнул:

– Жди меня перед входом во время обеденного перерыва. Это очень важно.

Диншавджи кивнул, довольный. Он обожал секретные соглашения, конфиденциальную информацию, тайные разговоры, хотя все это доставалось ему куда реже, чем хотелось бы.

Три месяца прошло с тех пор, как Диншавджи вернулся на работу после болезни, и Густада беспокоило, что он по-прежнему выглядел бледным и изможденным, как в день рождения Рошан. Но каким веселым он старался казаться: пел, смеялся и шутил, как будто у него не было никаких забот. Кто бы поверил, что он недавно вышел из больницы? Правильно ли его лечат? – тревожился Густад. В любом случае перед Диншавджи следовало снять шляпу за то, что он старался оставаться жизнерадостным и никогда не жаловался.

Они встретились в час дня, как договаривались. У Диншавджи были сэндвичи с цветной капустой, и, заметив портфель Густада, он спросил:

– У тебя сегодня тоже сухой паек?

– Нет-нет, у меня кое-что поважней еды. Я сегодня обойдусь без обеда.

Тогда Диншавджи настоял, чтобы он съел один из его бутербродов, и Густад согласился.

– Так что у тебя за важное дело?