Такое долгое странствие

Густад все ему рассказал, начиная с письма майора Билимории о партизанской операции и кончая посылкой с деньгами, полученной через Гуляма Мохаммеда. Пропустил он лишь бандикоту, кошку и стишок. Если напугать Диншавджи, он может отказаться помогать. Вместо этого Густад подчеркнул, как их совместные усилия будут способствовать освободительной борьбе Мукти-Бахини[167], что послужило для Диншавджи весьма действенным стимулом. Чем больше энтузиазма он проявлял, тем совестней было Густаду сознавать, что он дурачит больного друга, уже готового нарушить законы банковской деятельности и рискнуть своей работой и пенсией, которая была не за горами.

К концу разговора Диншавджи настолько воодушевился, что согласился бы немедленно ринуться в штыковую атаку против пакистанских солдат.

– Безусловно, яар. Сто процентов! Мы поможем майору. Должен же кто-то что-то делать с этими проклятыми палачами.

– Вот и я так считаю, – сказал Густад.

– А ты читал сегодня, что делает Америка? – Густад признался, что вот уже три дня не читал газет. – Аррэ, эти ублюдки из ЦРУ прибегли к своей обычной тактике «пальцем в жопу». Провоцируют еще больше убийств и зверств.

– Зачем?

– Это же очевидно, яар. Чем свирепей будет террор, тем больше беженцев хлынет в Индию. Так? И тем большей проблемой это станет для нас – кормить и одевать их. А это значит, что мы должны будем начать войну с Пакистаном, чтобы решить проблему беженцев.

– Да, это так.

– План ЦРУ состоит в том, чтобы в этом случае поддержать Пакистан. Тогда Индия проиграет войну, а Индира проиграет следующие выборы, потому что все будут винить за поражение только ее. И это именно то, чего хочет Америка. Им, видишь ли, не нравится ее дружба с Россией. Из Никсона прямо дерьмо прет, когда он лежит в кровати без сна и думает об этом. Дом-то у него Белый, да пижамные брюки каждую ночь становятся коричневыми.

Густад расхохотался и открыл портфель.

– Пора возвращаться, – сказал он и передал Диншавджи деньги в простом конверте.

Диншавджи обернул его освободившимся от обеда пакетом.

– В ближайшее время нам надо быть очень пунктуальными. А помнишь старые времена, когда присутствие на рабочем месте проверяли просто по пиджакам, висевшим на спинках стульев? Никаких дурацких книг прихода-ухода. Аррэ, тогда тебе доверяли делать свою работу так, как ты считаешь нужным. Система была основана на честности. Пиджак на стуле, шляпа на вешалке – и можешь выйти на час-другой или вздремнуть. Никто не возражал. А теперь времена честности и доверия ушли навсегда.

Густад проверил, не забрал ли еще даббавала пустые контейнеры из-под обедов.

– Ты иди, – сказал он, – я скоро. – Потом он написал записку Дильнаваз: «Моя дорогая, с Мирой Обили все в порядке, но я не успел поесть. С любовью и ХХХ». Его внимание привлек запах, шедший из невостребованного лотка, предназначенного ему. Он выдвинул стопку контейнеров и увидел в своем тыквенный бирьяни[168]. Рот наполнился слюной. Ладно. Вечером поем. И Дариушу достанутся остатки – он любит полакомиться рисом на ночь, в дополнение к основному блюду, еще и с хлебом. Но ему это необходимо при его занятиях культуризмом.

Было без трех минут два. Диншавджи использовал оставшееся время для «окучивания» Лори Кутино. В последние недели, подстрекаемый другими мужчинами, он осмелел. Теперь он напевал «Рок круглые сутки»[169], настаивая, чтобы она с ним потанцевала, и гарцевал вокруг стула, на котором она сидела, кротко ожидая конца обеденного перерыва. Очень скоро на лысой голове Диншавджи заблестели капельки пота. Он раскачивался и извивался, размахивал руками, откидывал голову назад и время от времени делал выпады тазом.

Глядя на него, Густад опасался, как бы в пароксизме своей жалкой клоунады он не забыл на столе у Лори роковой конверт. Он вообще с каждым днем все больше тревожился за Диншавджи из-за его болезненного вида, пергаментного лица, взгляда, с трудом скрывающего боль. Но в то же время его приводило в отчаяние нескромное поведение друга, наносившее ущерб его достоинству. Диншавджи вел себя так, словно забыл обо всем, подобно средневековому больному чумой, который понимает, что достоинство и прочие роскошества, подобающие здоровому человеку, для того, кто потерял последнюю надежду, – всего лишь ненужные излишества.

Закончив петь, он остановился и, задыхаясь, сказал:

– Лори Кутино, Лори Кутино, как-нибудь я должен показать тебе своего маленького кутенка. – Она улыбнулась, не зная значения этого парсийского сленгового слова, означавшего мужской член. – Да-да, – продолжил он, – тебе понравится играть с моим сладким кутенком. Мы здорово повеселимся.

Она вежливо кивнула, а стоявшие вокруг мужчины загоготали, толкая друг друга локтями. Диншавджи зашел слишком далеко. Но Лори снова улыбнулась, немного озадаченная, и сняла чехол со своей пишущей машинки.

Мужчины стали неохотно расходиться по своим рабочим местам: минутная стрелка неумолимо ползла вверх. Густад проводил Диншавджи до его стола и на прощание напомнил: