Там чудеса

Ратмир, окруженный лошадьми, как султан наложницами, ждал ровно там, где они недавно пытались пробить проход. Возможно, стоило выбрать другое место – поближе к берегу, поближе к спящей чуди, – но тянуло именно сюда. К дороге. К холму. К границе. Фира почти ощущала сковавший город кокон; казалось, если протянуть руку очень медленно и осторожно, то даже получится коснуться колких чар.

А значит, должно получиться и разорвать их.

– Быстрее, – велела она, подлетев к вороному и прижавшись к его теплому боку. – Руслан!

– Да здесь я, здесь…

Руслан обнажил меч, расправил плечи и, бросив на Фиру последний взгляд, резко рассек клинком воздух перед собой. Она истово верила и надеялась, но даже не предполагала, что после первого же удара концы разрубленных нитей вспыхнут золотом и в стороны расползутся.

– Подожди! – крикнула Фира, когда Руслан замахнулся вновь, ибо нужды в том не было. – Подожди…

Длинная узкая прореха мерцала и ширилась на глазах, словно искра упала на полотно, и теперь чары тлели и разлетались по ветру пеплом. И вскоре перед ними зияла огромная дыра посреди ничего, за которой так же властвовал вечер, но будто бы не такой поздний – тающие солнечные лучи еще цеплялись за траву и камни и озаряли тропу.

Фира первая взобралась в седло, следом взлетели на коней и Ратмир с Русланом, все еще стремящиеся обогнать друг друга, победить в каком-то неведомом споре.

– А теперь, – начал хан, когда вороной, Буран и Кхас перенесли их на другую сторону, – я надеюсь услышать вашу занимательную историю. Про великанов, волшебные мечи и бородатого колдуна. Похвалите мое терпение, извелся весь уже, но молчал.

Руслан в ответ проворчал что-то грубое, а Фира обернулась.

Дыра вроде как стала меньше, срасталась словно, и в этом золотом кольце, как на дне колодца, виднелись очертания чудских изб и размытая тень рогатого мальчишки.

Он просто стоял и… кажется, махал им вслед рукой.

Глава IV

Получив дозволение не возвращаться в гарем, Людмила сама выбрала новые покои. И пусть они мало походили на те, первые, с фруктовым садом за окном, зато оказались светлыми и просторными, и никто здесь не смотрел косо, не смеялся за спиной и в лицо, не закатывал глаза и не говорил гадостей. А еще, не сталкиваясь с наложницами каждый день, можно было вообразить, будто их и вовсе не существует.

Не то чтобы Людмила в этом нуждалась, но отчего-то всякий раз, выскальзывая в сень и семь раз открывая ближайшую дверь, первым делом пыталась невзначай выведать, навещал ли Черномор Мерьем или кого другого. Мол, как там у них житье-бытье, не тоскуют ли, не упрекают ли его в невнимании…

Щеки при этом полыхали кострами, ладони делались влажными и скользкими, и думалось, что все-то Черномор видит и понимает, все-то читает по ее лицу. Но, похоже, не отличался он такой уж прозорливостью, ибо не щурился в ответ с подозрением, не улыбался даже, не глумился над ее уловками, лишь спокойно сказывал, что у девиц есть все необходимое и встречи с ним не больно-то им надобны.

Хорошо бы так…

То есть Людмиле, конечно, без разницы, кому там чего надобно и кто куда ходит, но хорошо, если все довольны.

Вот сама она была к этому крайне близка, потому что снова могла видеть чудеса Нави и говорить с Черномором без утайки почти обо всем на свете. Почти…

Он все еще мрачнел, стоило заикнуться о прогулке в Явь, но хоть в хляби черные боле не окунал, да и в конце концов Людмила перестала напрашиваться. А вот смотреть и слушать не перестала. Рано или поздно упомянет он нечто важное, дельное, или ненароком покажет спасительный выход, или вовсе смягчится и поймет, что негоже отвергать целый мир, что там тоже полно чудес и даже для колдуна найдется уголок.

Кто-то явно внушил ему обратное, и Людмила гневалась на неведомых обидчиков едва ли не сильнее, чем на самого Черномора, так привыкшего окружать себя тайной, что не пробьешься сквозь эту стену, не достучишься. Только один раз, единственный, когда она упомянула ораву родных братцев, в которых так сложно не запутаться, он вдруг явил ей свою боль. Мимоходом, на краткий миг, но, почитай, слегка раскрылся.

– Мой брат называл меня мелким, ничтожным и недостойным, – произнес без всякой злобы, но с улыбкой, от какой обыкновенно мурашки бегут по коже и в груди холодеет, а Людмила взяла да залюбовалась. – Говорил, что я позор всего рода, как будто я в ответе за то, каким уродился.

Она не сразу уловила суть, потом нахмурилась и оглядела его с ног до головы. Лицо опять потеплело, но не признать очевидное Людмила не могла: Черномор был прекрасен, а брат его, верно, сам уродился межеумком, раз думал иначе.

Или речь шла о нутре колдовском?

Она встряхнулась и, с трудом оторвав взгляд от широкой груди, едва прикрытой шелковой рубахой, всмотрелась в темно-вишневые глаза:

– Ты был другим, и это его гневило?