Там, где ночуют звезды

— Так и быть, расскажу. Единственный давно забыл, но во мне, Его создании, ещё тлеет искорка памяти. Знай: я искала тебя и нашла в этом кафе у моря только для того, чтобы рассказать тебе, кто я.

Я слушаю и всё еще чувствую, как её затихший смех перекатывается у меня в горле. Но теперь он перемешан с рыданием моря и дождя.

— Помнишь такое имя — Мирон Маркузе? Должен помнить, Мирон Маркузе был твоим соседом. Ты жил на Вилкомирской, тринадцать, а он напротив. Если даже не помнишь его, наверняка должен помнить двух его дочерей, вся улица называла их не иначе как двойняшками, хотя каждая была одарена собственным именем и собственной судьбой. Младшую звали Гадасл, а старшую, которая родилась на целых тринадцать минут раньше, Груней. Я и есть эта Груня, старшая сестра.

Я Груня, но я в этом не уверена. Пока мы были маленькими, мы были похожи, как две слезы из одного глаза. Гадасл вплетали в косу синюю ленточку, а мне красную, чтобы нас не перепутать. В гимназии мы шутили над мальчишками: Гадасл назначала свидание под луной, а приходила я, Груня. И наоборот. Очень редко наши ухажёры замечали подмену. Чаще мы сами прекращали игру. Дурачить парней стало нашей привычкой, нашей сутью. Но когда игра зашла слишком далеко, мы покончили с этим театром: однажды один из влюблённых в Гадасл чуть было не наложил на себя руки из-за её сестры.

А вот души у нас были совершенно разные, им не нужно было вплетать ленточки. Гадасл была скрипачкой от Бога. Когда ей исполнилось шесть, она, как Моцарт, дала концерт в городской филармонии. Кто-то даже сказал тогда, что Гадасл кладёт на плечо белый платочек, потому что её скрипка плачет. Учитель музыки не раз повторял, что у неё в крови плавают маленькие красные скрипочки. А у меня в крови гремела музыка революции. Я позволила бы выколоть себе глаза, чтобы моим соседям стало светлее. Но чего стоит какой-то абстрактный свет, если ты сам слеп — до этой элементарной мысли я не доросла. Едва я сдала в реальной гимназии последний экзамен, как меня упекли за решётку. Обвинили, что я помогла прикончить провокатора на Бельмонте — заросшей сосновым лесом горе, которой дал это название Наполеон, когда пришёл в наш город, и на которой мы подростками играли в любовь и антилюбовь.

Мирон Маркузе — наш отчим. Когда случилось несчастье с отцом — он попал под поезд, его нашли мёртвым на путях — мама вышла за Мирона замуж, больше ради нас, чем ради себя. Днём он был ювелиром, а ночью мыслителем, философом. Он носился с теорией, что причина и личных бед, и всенародных бедствий одна — это зависть. Завистник способен на всё. Когда гомо сапиенс исцелится от болезни под названием зависть, он сразу станет ангелом во плоти. Мирон несколько лет ставил психологические и физические опыты на козах, собаках, змеях, сороках и на двух купленных у цыгана обезьянках. У нас во дворе был целый зоосад. В конце концов Мирон ухитрился получить сыворотку и назвал её «антизавистин». Так же он назвал и брошюру, где изложил своё учение. Он напечатал её на трёх языках: на идише, древнееврейском и польском.

Когда у нас в городе гостил Хаим-Нахман Бялик, Мирон Маркузе послал ему эту брошюру и попросил об аудиенции. Поэт принял его в своём номере гостиницы «Палас», они проговорили несколько часов. Потом Мирон Маркузе рассказывал, что Бялик от его теории пришёл в восторг. Он будет распространять её в Палестине, когда вернётся домой. Будет везде выступать с речью, что все, и евреи, и арабы, должны вколоть антизавистин, и тогда между ними воцарится мир. Но сначала он вколет антизавистин себе, чтобы не завидовать молодым амбициозным поэтам.

4

В стеклянном ките бледнеют убегающие облака. Уже можно разглядеть муху — жужжащий метеор. Морское дно, как вывернутый наизнанку рукав, выворачивается обратно. Груня делает паузу, чтобы не мешать шуму дождя: пусть дождь выплачется, и ему станет легче. Она берёт папиросу, и молния подносит ей огня.

Матовые серные круги, словно обручальные кольца для мёртвых невест, плывут передо мной, повисают у меня на ресницах. К нёбу липнет запах и вкус мёда, который когда-то варили у нас дома к Пейсаху[20].

Чёрная вуаль исчезает. Вместо неё перед Груниным лицом ткётся вуаль из пьяного дыма. Она становится всё тоньше и тоньше, пока не превращается в сеть морщинок. Груня молчит. Но папироса осыпается, и женщина, насытившись пеплом, может продолжить рассказ:

— Антизавистин не успел исцелить человечество, но его — успел. Когда евреев кнутом загоняли в гетто, Мирон Маркузе вколол себе изрядную дозу своей чудесной сыворотки и навеки вылечился от зависти. А маме антизавистин был не нужен. Она и так никому не завидовала — никому, кроме мёртвых. И Господь сжалился над ней и впустил её в Своё царство.