Там, где ночуют звезды

Когда мы сидели в ресторане и министр культуры разбил молотком обезьяний череп, я как раз посмотрел на ваше лицо. Знаете ли вы, что в тот момент вы улыбнулись, чтобы показать клыки? И по вашей улыбке я понял, что именно вы, и никто другой, мой истинный убийца.

Не беспокойтесь. Вы не повесили меня и не расстреляли. Наоборот, вы были со мной чрезвычайно добры и выказывали настоящую дружбу. Без вас меня постигла бы здесь та же участь, что и обезьяну. Но если бы мы встретились в Освенциме — вы, конечно, читали об этом уголке современного мира — то вы, несомненно, стали бы моим палачом. Интуиция меня не обманывает.

Знаю, вы ни в чём не виноваты. В Освенциме вы никогда не были, и мы там не встречались. Не сомневаюсь, вы станете премьер-министром и, если парни из джунглей вас не прикончат, проживёте много лет в почёте и уважении, а потом вам устроят пышные похороны и поставят гранитный памятник. Но и тогда вы не перестанете быть моим убийцей. Вот почему я был вынужден как можно скорее бежать от вас, мой уважаемый палач.

Прощайте. Больше не увидимся!»

1970

Двойняшка

1

Эта история произошла в кафе «Аладдин», на высоком, крутом берегу в Старом Яффо. В кафе с очень ярким, цвета синьки, куполом, со старомодными витражами на узких сводчатых окнах, с закопанными, а потом раскопанными мраморными ступенями, которые принадлежали другому времени и другому зданию, а теперь на пару этажей углубляются в гору и приводят на застеклённую террасу, врезанную в её склон.

Иногда я позволяю себе спрятаться там от письменного стола, от работы, людей и духов. Но только днём, когда в кафе почти пусто и никто не мешает мне вплетать плач моря в моё молчание.

Отсюда, с этого берега, пророк Иона бежал в Фарсис…

2

Сегодня я опять сижу в «Аладдине». День, как назло, невыносимо душный. Ветерок — слабенький, без мускулов. Плывёт на спинах низких, раздробленных волн, и небесный простор над морем в цвет перламутра.

В такую погоду выводится саранча.

Мне в голову приходит мысль и мгновенно оборачивается видением: волны передо мной — не волны. Это внуки того кита, который проглотил Иону.

И пока я беседую с милыми внучатами, терраса стремительно превращается в стеклянного кита. Зловещая темнота опускается над морем и разрезает его сверкающим алмазом. И вот уже по волнистому полю битвы галопом скачет дождь, и матовый молочный свет полудня погас, как свечи в канделябре наверху и в другом канделябре — внизу.

Всё произошло так быстро, что белые чайки, не успев дописать свои письмена, попали в клетку дождевых струй.

Кстати, на часах полдень, а в стеклянном чреве кита всего лишь несколько посетителей: дремлющий старик с газетой в дремлющих руках; молодая парочка — прильнули друг к другу, словно сплетённые ветки, скажем так, древа любви; женщина в чёрной вуали и я, свидетель этого события — и всё же хозяин кафе столь добр, что разрешает зажечь электрический свет. Но лампочки лишь мигнули, как отрубленные змеиные головы, и сразу погасли, зашипев жалами.

За дребезжащими — зуб на зуб не попадает — оконными стёклами пролетает туча, будто клочок небесной земли с огненным плугом в груди. И в его отсвете я вижу: теперь женщина в чёрной вуали сидит за моим столиком. Буря хлестнула стеклянного кита и придвинула ко мне женщину вместе со стулом.

На её обнажённой левой руке выгравированы шесть цифр. Последние — единица и тройка.

3

Тринадцать. Я связан с этим числом. Единицей и тройкой заканчивается год моего рождения. И номер дома, в котором я родился, тоже был тринадцать. Потом это число пробиралось всюду, где бы я ни поселился, во все дома и гостиницы. Кралось за мной по всему свету, маскировалось, пряталось среди других цифр и дат. Иногда делилось, как амёба, и удваивалось. Вдруг исчезало, казалось, можно распрощаться с ним навсегда, но потом появлялось вновь. И каждый раз — вовремя. Мне проще было бы избавиться от собственной тени, чем от этой заколдованной неразлучной парочки. Но, с другой стороны, а зачем от неё избавляться? Лучше станет?

— Нет, лучше не станет, — вмешивается в мои размышления женщина, и вуаль у неё на лице — словно одно облако с тлеющими полосами по краям закрыло другое. — Не станет ни лучше, ни хуже, будет точно так, как ты написал:

Я жизни не попробовал другой
И ужаса её на вкус не знаю…

— Кто ты? — Я хватаю её за запястье, где выгравированы шесть цифр с единицей и тройкой в конце. Наши ладони борются, хотят перегнуть друг друга. И при этом моё дыхание борется с её дыханием, тёплым, одновременно солёным и сладким. С моря долетает блеск треснувшего зеркала.

— Кто я? — Её лицо колышется под вуалью. — Хороший вопрос. Много лет я спрашиваю об этом Единственного, и да простит Он меня: я разговариваю со стеной. Может быть, за стеной есть ответ, но мои голова и сердце разбиты на куски. А ты, нетерпеливый, сразу же хочешь узнать, кто я.

Вдруг она рассмеялась, и раскалённые камешки смеха покатились мне в горло: