Там, где ночуют звезды

На годовщину отца, известного всему миру как портной Монеска, две младшие сестры, Цертл и Циреле, приехали к старшей сестре по имени Тиля в её одинокую, обглоданную временем башенку на берегу моря.

Тиля, старшая, можно сказать, самая старшая, можно сказать, самая живая, обитает здесь, в башенке на берегу моря, с тех пор как утонуло её счастье.

Это случилось, когда её девичество начало угасать и в зеркале стали замечаться первые седые волосы, незваные гости.

Это случилось в давние времена, когда она перебралась сюда из родной Литвы; в те времена, о которых говорят: до потопа.

Тиля перебралась сюда вместе с треснувшим зеркалом.

Как Тиля узнала день или ночь отцовской кончины, для сочинителя или свидетеля этой истории загадка. От той местности в Литве не осталось камня на камне, ни одного дома, ни одного человека. Если даже кто-то остался, она боялась его встретить. А младшие сёстры, Цертл и Циреле, которых враг загнал в город резни вместе с их отцом, не могли или, может, не хотели сообщить ей подробности.

Сочинитель или свидетель этой истории даже склонен поверить, что сам портной Монеска тайком назвал старшей дочери день или ночь своей годовщины.

2

Сёстры Цертл и Циреле возникли под сводами башенки. Можно было подумать: две серые чайки с взъерошенными перьями. Тиля расцеловалась с ними, и по её мине стало заметно, что она почувствовала вкус соли на их губах и щеках.

В нише глинобитной стены плавилась высокая поминальная свеча из воска: наследие заката.

— Деточки, не забывайте: вы тут у себя дома, — ласково улыбнулась Тиля гостьям. И вспомнила, что ещё там, в отцовском доме, она любила так называть младших сестёр: деточки. И улыбка сползла с её постаревшего лица, как шелуха с луковицы.

За окошком, забранным решёткой, море катило волны, а вдали, где простирался горизонт горизонта, тонула огненная рука, и ей не за кого и не за что было схватиться.

— Деточки, вы же голодные, сейчас ужинать будем. — Тиля попыталась усадить сестёр на старомодные, шаткие стулья по разные стороны стола, друг напротив друга. — Угадайте, что я приготовила! Вы давно такого не пробовали. Настоящая картошка в мундире.

Но Цертл и Циреле хитро переглянулись и по непонятной причине сели рядом, с одной стороны стола.

Когда чистили картошку, от неё валил пар, горячий, как волчье дыхание. Цертл глотала, будто только что с голодного острова.

— Тилинька, ты всегда была мастерица готовить. Сто лет ничего вкуснее не ела.

Циреле едва притронулась к угощению:

— Я уже сыта, с тех пор как голодна…

Тиля тоже почти не ела. Пока варила ужин, у неё пропал аппетит. Она плеснула вина в три бокала и, кивнув сёстрам, в несколько глотков осушила свой бокал до дна.

3

То ли и правда вино опьянило, то ли поминальная свеча, но Тиля вдруг очнулась, испугавшись, что сёстры успели похитить её сновидение. Её быстрые глаза ощупали их лица напротив:

— Деточки, сегодня годовщина нашего папы. И я, мои милые, позвала вас к себе, в такую даль, чтобы почтить его память, поделиться воспоминаниями. Да, мы три сестры, но трёх отцов у нас не было. Давайте же покажем, как мы его любим.

Цертл вспорхнула с шёлковым шорохом:

— Он был шутник, наш отец. Любил посмеяться. Я тогда ещё маленькой была, но помню, как однажды у наших ворот остановилась бричка и в дом вошёл придурковатый сынок пана Гинтилло, помещика из Кальварии, бледный, как стебель сорняка, выросшего в подвале. Пан Гинтилло прислал любимого сыночка, чтобы отец пошил ему костюм. Отец прищурил глаз, оглядел молодого Гинтилло, велел ему лечь на пол и вытянуть грабли и копыта. Когда тот лёг, отец очертил его мелом: снял мерку для костюма.

Циреле фыркнула, но тотчас осеклась, пожалев, что не сдержала смеха:

— Зато когда костюм был готов, оказалось, он сидит на молодом здоровяке как влитой. Ясновельможный пан, старый Гинтилло, собственной персоной приехал к нам расплатиться и поблагодарить отца.

Улыбка опять сползла с личика Тили:

— Вы же тогда совсем крошечные были, откуда вам знать, почему старый помещик сам снизошёл поблагодарить папу. Гинтилло подозревал, что жена у него за спиной завела любовника. Отец посоветовал верное средство: взять лягушачий язык и, когда она заснёт, подложить ей под левую грудь, тогда помещица во сне сама всё выболтает. И так и произошло.

Три сестры стали роднее, ближе друг другу. Цертл и Циреле вспомнили о своих бокалах и поднесли их к просоленным губам. Хотели сказать тост, но постеснялись.

От первого глотка Цертл порозовела. Её бокал кружился перед Тилей в водовороте тишины. Изнутри вырвалась расплавленная молния:

— А кто из вас помнит, как портной Монеска, наш отец, свадьбы устраивал, обшивал-одевал ни за грош бедных сирот и провожал их к свадебному балдахину?

— Я! — воскликнула Циреле. — Я даже помню, как на одной такой свадьбе папа, надев цилиндр, угощал жениха с невестой и их родителей шутками, да всё в рифму. Да, весёлый человек был. Но почему же он не выдал замуж нас, мы ведь тоже сироты?

Тиля стукнула по столу костяной вилкой тонких пальцев: