Там, где ночуют звезды

Он сразу привлёк моё внимание своим величественным горбом. Могло показаться, что живой человек несёт на спине собственное надгробие.

Горб — это была лишь форма. Вскоре я убедился, что тут форма и содержание не пара, но законченное целое.

И ещё меня привлекло его имя: Хема. Откуда взялось такое необычное имя?

Когда мы впервые перекинулись словом в каменных венах узких улиц, на мой вопрос, местный ли он, здесь ли родился, Хема просвистел, не шевеля языком:

— Я беженец с другой планеты.

И хоть я уже привык к его демоническим парадоксам и пробирающим до костей прибауткам (я записал их тогда на полях святых книг, запер это сокровище между землёю и небом, но потом — потерял ключ), всё же в звёздном сите осенней ночи я, словно впервые, был поражён его вопросом: как сходят с ума?

Я погладил на счастье его горб:

— Что это ты вдруг?

Хема отвернулся и боднул меня горбом, как козёл рогом:

— До сих пор я свято верил: всё, что видят мои глаза, — мираж, сон. Когда, например, я видел, как собака, крепко схватив зубами пару детских башмачков, бегает, чтобы разыскать и обуть босого ребёнка, или когда я видел повешенную на виселице молодую вишенку, или как тень проснулась и не нашла хозяина, я всё отрицал, повторяя заклинание: сон, сон, сон. Теперь же, в поздний час, от меня ушла сила это отрицать, и я увидел, как из сна течёт кровь.

Синий старик, держа над головой свиток Торы в чехле с яркими искрами, рассекал толпу. Одни думали или верили, что старик спасёт Тору, другие — что Тора спасёт старика. И, думая так или веря, всё просеивались и просеивались сквозь звёздное ночное сито.

Хема скорчился. Горб-надгробие начал исчезать. Вдруг в своих лохмотьях Хема стал похож на тысячелетнюю взъерошенную сову. Зрачки вспыхнули, округлились:

— Любой конец — это начало. И сейчас моё начало. Но всё зависит от тебя: ты помажешь меня на безумие. И силою безумия я сделаю безумным врага, и все мы спасёмся. Змея никогда не отравится своим ядом.

В моей голове прохромала мысль: только невозможное ещё имеет смысл. И я возложил руки на его колтуны и помазал его на безумие.

Сияющий, помазанный, Хема извлёк из-за пазухи бараний рог и протрубил. Раздался такой рёв, будто воедино собралось дыхание всех зарезанных.

Внезапно звёздное сито осенней ночи рухнуло. И угнетатели действительно сошли с ума и перегрызли друг другу глотки.

1977

Легенда о времени

1

Человеческая цепь, протянутая над выбритой брусчаткой городских улиц, была настоящей человеческой цепью. Это не метафора и не символ.

Человеческая цепь — свободно скованные звенья вокруг опухших ног узников, чтобы в своих клумпах, деревянных башмаках, люди могли шагать друг за другом по мостовой.

Круглая свобода звеньев была единственной свободой узников.

Во главе человеческой цепи шагал его превосходительство Ангел Смерти в каске болотного цвета. Казалось: он, Ангел Смерти, единственная единица в разбитом на черепки городе, а за ним следом — ряд звякающих нулей.

Человеческая цепь тянулась вперёд и назад: на рассвете из темницы к могильным ямам, а вечером, когда ревёт бойня заката, — от ям к темнице, на ночлег.

Спасёнными головешками слов я могу лишь поддерживать слабое пламя, рассказывая, что совершали узники: из могил они выкапывали жителей города и возводили из кирпича мёртвых тел огненную пирамиду.

2

И в человеческой цепи жил юноша, имя которому было Я. Так он себя называл, и так называли его прочие узники. Единственным, кто называл его по номеру, был Ангел Смерти.

Но юноша не признавал номеров и цифр: Творец создал мир словами, а не цифрами. Он считал не больше чем до семи…

И хотя юноше суждено было строить из кирпича мёртвых тел огненную пирамиду, всё же он никого не проклинал и никому из человеческих созданий не завидовал. Он не поменял бы своего Я на чьё-нибудь Ты.

И когда кто-то из узников пробормотал в отчаянье, что ему хочется умереть, чтобы не умереть, юноша дружески похлопал его по плечу:

— А мне хочется жить, чтобы не жить…

По правде говоря, он хотел ещё что-то добавить, разъяснить свою туманную мысль, но у него вырвался лишь надтреснутый смешок, как падающая звезда.

В другой раз он проглотил слова, прежде чем они успели увидеть тусклый свет:

— Человек — всего лишь человек: ему проще превратиться в животное, чем животному в человека.

И когда слова встали у него поперёк горла, он сказал им в утешение:

—Но приходится верить: даже если знаешь, что человек представляет собою, то никогда не знаешь, чего он собою не представляет.

3

Стояла ранняя весна. Снег таял на окрестных горах, как белок вытекающего глаза.

Копая окостенелую землю, юноша нашёл и надел на голову и на руку пару тфилин. Он размотал их, снял, а до того, как человеческая цепь потянулась к темнице — снова надел тфилин и зашагал в них по мостовой разбитого на черепки города.

Юноша знал, прекрасно знал, что у ворот темницы узников ощупывают, как мешки с мукой.

И правда, вскоре у ворот возник Ангел Смерти в каске болотного цвета, и его флигель-адъютант, какая-то новая тварь с опалённым лицом, начал ощупывать и взвешивать.