Там, где ночуют звезды

Фитиль выпил последние капли керосина. Ночное солнце на пергаменте потолка догорело, оставив круг копоти. Но из керосинового моря уже поднимался другой, только что зажжённый фитиль и сквозь щели в ставнях между землёй и небом расцвечивал бриллиантами нежное «доброе утро».

1975

Там, где ночуют звёзды

Лето покинуло маленький парк. Мы оба, я и закат, сидим и молчим. Правда, наши молчаливые посиделки на колченогой скамье только начались, и вот он, закат, уже собирается в дорогу. Останься, друг, что за спешка? Или тебе приятнее погрузиться в море? Там тебя распотрошат акулы, а кораллы построят дворец на твоём золотистом скелете.

Я вцепляюсь зубами в его космическую плоть. Пытаюсь его задержать. Пусть наше молчание завершит хотя бы свою первую главу. Но, вместо того чтобы удержать его, спасти от морской пучины, я прикусываю язык, и теперь мне трудно молчать.

С миндальных деревьев сыплются искры. Птица в чёрной траурной короне, с перьями в крапинку, возвращается с похорон. И вот я снова не одинок: закат ушёл, зато из багряной аллеи появилась женщина и примостилась рядом со мной на скамейке. «Сроду и молодая, и старая, — шепелявит про себя мой прикушенный язык, — сроду и молодая, и старая».

— Володя, это ты?

Я такой же Володя, как португальский король. Но откуда мне знать, кто я? «Я — это кто-то ещё», — вспомнилось мне изречение поэта. И я киваю, как птица, которая вернулась с похорон и теперь качается передо мной на ветке.

— Да, дорогая, ты не ошиблась…

— Ты жив? Чудеса! Как ты можешь быть жив, если твоей единственной души больше нет у тебя в голове? — молчит она мне в левое ухо, и мне щекотно, будто кожи касаются колючие усики колоса.

— Я живу так с рождения, а может, и дольше, и до сих пор никто не бросал мне в лицо таких обвинений. Правда, я никогда её не видел, своей души, но всё же могу поклясться: она глубоко во мне закопана, и самый ловкий вор не сумеет её выкрасть.

— Нет, не надо. — И незнакомыми, пахнущими корицей пальцами она запечатала мои губы. — Не смей клясться! Ложная клятва — такого греха Всевышний не прощает. Ведь ты её не видел, а я видела.

— Когда и где ты её видела? — Я дышу сквозь её пальцы. Похоже на то, как в детстве на губной гармошке играл.

— Сейчас ты ещё спросишь, как меня зовут. — Она великодушно освобождает мои губы.

— Прости, но я уже спрашиваю. В последнее время память у меня прихрамывает, как лошадь без подковы.

— Лиля. Блондинка Лиля. Разве можно забыть такое имя и такую женщину, как я? — Вдруг она кладёт голову ко мне на колени и поворачивается личиком вверх, чтобы я лучше её разглядел.

И опять я могу поклясться: я вижу это лицо в первый раз. Имя тоже совершенно незнакомое: Блондинка Лиля… Даже в сумраке погасшего парка мне прекрасно видно, что из этой дамочки такая же блондинка, как из вороны. Хватит и того, что у меня есть сила для правды. Или ещё и сила для лжи должна быть? Но всё-таки я не говорю вслух того, что хотел бы сказать. Любопытство притягивает — маяк для заблудших мыслей. И я снова киваю:

— Припоминаю, Лиля, припоминаю.

— Ну, слава Богу. Значит, пока у тебя память не совсем хромая. А сейчас, Володя, ты услышишь, когда и как я видела твою душу и что произошло со мной и с нами обоими.

Ладно, думаю, Володя так Володя, хоть горшком назови, только в печку не ставь. Ясное дело, Лиля меня с кем-то путает. Что ж, пускай. Мне всё равно, а ей приятно. Но как-то странно, что моё лицо, исключительно моё — тайную рукопись на старинном пергаменте можно спутать с лицом другого человека. Какой-то аферист подделал мой внешний облик?

А может, думаю, Блондинка Лиля не в своём уме? Если она не в своём уме — её ум в ней. Птичья тень поёт лучше птицы.

— Хорошо, Лилинька, начни с «когда»: когда моя душа тебе открылась. А после этого, само собой, станет ясно, как…

Её растрёпанная головка спрыгивает с моих колен, и тело выпрямляется, как освобождённая пружина. Лиля придвигается ближе и обнимает меня. Её ножки не достают до земли, будто у карлика.

— Я не нанизывала время на нитку. Не подсчитывала, так сказать, его жемчужин. Помню только, что это случилось, когда город превратился в чёрные часы с цифрами-людьми на огромном циферблате. По нему крутилась огненная стрелка и скашивала, скашивала цифры.

В городе смерть оказалась к нам неблагосклонна. И тогда мы с тобой бежали в лес, в его застывшую глубь. Стрелка чёрных часов косила и там. И мы бежали в его подсознание, я имею в виду, в его косматые болота, где стрелка лишь отражалась.

— Лиля, хватит, мне ни к чему выслушивать твоё молчание, твой немой рассказ. Я помню, словно это было сегодня и будет завтра. Мы погружались в трясину, и наши тела не могли слиться. Только наши руки, похотливые, покрасневшие, тянулись друг к другу — сутки за сутками…