Там, где ночуют звезды

Художник был мастер молчать. Его короткие фразы были плагиатом из его молчания, если можно так выразиться. Но картины оказались красноречивы и оригинальны. Их своеобразие проступало из-под красок, словно он нарочно скрывал его дополнительными мазками. Так облака скрывают закат перед бурей. Хотя его стиль вовсе не поражал новизной, человек с тонким вкусом, едва проникнув в тайну его картин, сразу ощущал на нёбе их необычность, как знаток вин по одному лишь запаху пробки понимает, из какой местности виноград и какого возраста напиток в бутылке.

2

Третья встреча произошла у меня дома. С неё и началась наша дружба. Он принёс ящик с кистями, тюбиками краски и прочими принадлежностями и натянутый на раму холст.

Думаю, его вдохновил мой синий свитер. А если не только свитер, но и моя голова с густым чубом, возвышавшаяся над воротом, как дикая утка над волной в паводок, то тем лучше.

На стёклах выросли морозные ёлки. Солнцу нелегко будет их спилить.

Хотя мне и так было тепло, ради гостя я попросил маму затопить печь. Щиток разгораживал наши комнаты, как стена, а топка находилась с маминой стороны.

И вот в синем свитере, прижавшись к щитку и спрятав руки за спину, я сижу на табуретке и терпеливо позирую молчаливому живописцу.

Он не прячет лица за мольбертом, как делают другие художники, нервируя любопытных натурщиков. Холст поставлен так, что мне прекрасно видно, как я рождаюсь на нём во второй раз. Мой портретист каждую минуту поворачивается ко мне и взглядом, как на удочку, ловит линию, нюанс, оттенок, спрятанный над или под моей кожей, над или под моими мыслями, и увековечивает увиденное на белом холсте. Художнику, наверно, и в голову не приходит, что, изображая меня, он сам стал моим натурщиком: я тоже пишу его портрет на солнечном луче в воздухе.

Пока мы рисуем друг друга, я замечаю перед собой чьё-то лицо: глаза — из разных миров, из разных времён. Один цвета синьки, которую мама добавляет в корыто, когда стирает бельё, другой — с янтарным зрачком, поймавшим взгляд совы.

И мы оба заканчиваем портреты, когда догорает последняя спичка заката.

3

Внезапно, морозной зимней ночью, я решаю убежать из дома и из города. Но не как стреноженный конь, а на поезде. То есть пусть убежит поезд, а я буду у него внутри. Куда? В Варшаву!

А деньги-то у тебя есть? А знакомые, у которых можно остановиться? А маму оставить одну — это как, хорошо? Какой огонь поджёг твои сухие мысли?

Бесполезно спрашивать, бесполезно отвечать.

Среди морозных елей на стекле я вижу кровавую руку, она выковывает на окне решётку. Если завтра-послезавтра не сбегу, рука окуёт всю комнату, и будет поздно.

Маме для меня никогда ничего не жалко, она отдала мне все накопленные деньги.

Почему я замыслил побег, кто в этом виноват? Это всё жестокость злого духа, который вплёл в мамины волосы седые нити. Мне с этим не смириться. Я уже вызывал злого духа на дуэль, но он не явился. И я буду искать его на чужбине, пока не найду. А не найду — вызову на поединок себя.

4

Поезд-левиафан выплёвывает меня в польской столице. На мне мамин синий свитер.

Холодный фиолетовый рассвет.

Железная рука на крыше трамвая, как утопающий за соломинку, хватается за провода. Они бегут вдоль улицы, рассекают её, брызгают на снег искрами.

Покупаю «Экспресс», нахожу «комнаты на ночь» и выбираю первый попавшийся адрес: Дзельная 27. Вот это повезло так повезло: прямо напротив Павяка[35].

Еврей в кальсонах и пыльной шляпе, покашливая, приводит меня в зал. На всех стенах тяжёлые пурпурные шторы, словно сейчас начнут представление сразу четыре театра.

— Я по объявлению насчёт комнаты.

— На ночь сдаю.

— А днём?

— Нет, молодой человек. Только на ночь.

— Можно посмотреть комнату?

Покашливая, еврей приподнимает пурпурный занавес и вытаскивает раскладушку с просевшими пружинами.

— Вот комната, молодой человек.

— И сколько стоит?

— Вы литвак, так что с вас всего пять злотых в месяц. Но деньги вперёд.

Я протягиваю ему пять злотых, приличную часть своего капитала, записываю в потрёпанную книгу имя и фамилию «для полиции», оставляю в символической комнате чемодан и отправляюсь в город на борьбу со злым духом.

Поздно ночью возвращаюсь в оплаченное жильё и сначала думаю, что заблудился и забрёл в больницу: ряды раскладушек, стоят так тесно, что я с трудом пробираюсь на своё место. Раскладушки, само собой, не пустые, на всех вповалку лежат какие-то парни и девки. Пьют водку. Целуются. Девки визжат. И над визгом качается, как маятник, хриплый, желчно-зелёный кашель еврея, который сдал мне символическую комнату.

Теперь-то я вижу, в какое тёплое местечко попал: воры, блатные, мясники. На день таким комната не нужна. Было бы где со своими визгливыми подружками ночь провести. В нос ударяет запах вымени и коровьих внутренностей. Мычит завязанный в мешке телёнок. Неужели придётся ночевать тут целый месяц? А что поделаешь, заплатил уже.

5