Там, где ночуют звезды

Я только что воскрес из мёртвых, голодный и жаждущий, жаждущий жизни. Новорождённый, я припал к плоду глиняными губами. А плод был словно янтарь, поднесённый к пламени, и еврейские буквы светились у него внутри, как солнце.

Мне нельзя рассказать, надкусил ли я плод, но можно рассказать, что я в нём прочитал:

Когда я мог бы после смерти
Прижать к груди своё дитя,
То был бы я самым счастливым
Из всех мёртвых,
Что умерли когда-то на земле.

С тех пор я одиноко странствую по этому и тому свету и ищу, пытаюсь узнать имя этого неизвестного певца, пытаюсь найти его, самого счастливого из всех.

1979

Чёрный ангел с булавкой в руке

1

Всю жизнь к нему обращались фамильярно, как к мальчишке: Мойше-Ицка. И те немногие, кто его помнит, у кого он ещё шевелится в памяти, называют его так до сих пор.

Мойше-Ицка рассказывал мне, что он родился, потому что хотел родиться. И добавлял по секрету, что целое стадо тёмных сил пыталось не допустить, чтобы он воссиял, но его воля оказалась сильнее, и великий писатель Мойше-Ицка родился — чтобы жить вечно.

— Какой я есть, таким и останусь, — отвешивал он слово за словом. Его лицо будто выглядывало из треснувшего зеркала. — Смерть надо мной не властна. Мы с ней существуем в двух разных мирах. Жаль, через тысячу лет ты не будешь разгуливать по улицам. Ты легко узнал бы меня в толпе. Я не изменюсь, как не меняется камень.

Рассмеялся и с увлечением продолжил:

— Скажешь, камень обрастает мхом? Ну, вырастет на моей великой душе борода. Скажешь, в камне дремлют искры? А в моих жилах они поют! И не родился пока такой ливень, который смог бы их потушить.

2

Уже тогда я удостоился услышать, как поют его искры. В большинстве строк они гасли, не разгоревшись, но попадались у него и такие стихи, пламя которых и правда не смог бы погасить ни один ливень.

Мы гуляли по Замковой горе, беседовали, и я узнал, что для него почти нет авторитетов: из всей мировой истории и литературы он признавал только трёх великих: пророка Моисея, Наполеона и Достоевского. Остальные — всего лишь книги, а не великие люди:

— Книг-то написаны миллиарды, а ты мне одного живого покажи!

Я пытался спорить. Прибавить к его избранникам ещё хоть одного поэта:

— Ну, а Байрон? Его тоже отвергаешь?

Мойше-Ицка махал волосатой лапой:

— Он и в стихах хромал.

Однажды, в прозрачно-зеленоватом янтаре летних сумерек, когда мы спустились с Замковой горы и добрели до Вилии, я набрался наглости отщипнуть чуток от вечности Мойше-Ицки:

— Моисей, Наполеон, Достоевский — все трое умерли, так почему же ты будешь жить вечно?

Морщина прорезала его ржавый лоб, как молния вечернее облако. Из-под кожи на лице проступила пылающая паутина, и голос Мойше-Ицки прозвучал, как заблудившееся в лесу эхо:

— Один сможет прорваться!

3

Он жил в переулке Гитки-Тойбы, во дворе Меерки, там же, где жил когда-то Мотка Хабад.

У его отца было две профессии: мясник и стегальщик. Зимой он рубил мясо, а летом стегал одеяла. Что он делал в остальное время, я не знаю. Он считал, что сыну хватит и одного ремесла, того, что благороднее, и сам обучил его работать иглой.

Но горячая кровь Мойше-Ицки тянула его на бойню. Туда, где мычат и ревут приговорённые к смерти телята и быки; где резник играет на их тёплых шеях, как на скрипке или виолончели; где потом отец Мойше-Ицки отрубает у животных раздвоенные короны и стягивает с туш пурпурные сапоги.

Когда подошла его бар мицва, мальчик почувствовал беспокойство. Вдруг он стал не таким, как вчера. И в честь своего совершеннолетия решил спасти хотя бы нескольких быков из-под ножа резника.

Трескучий мороз. Раннее утро. Над бойней повисла одинокая звезда. Через узкое окошко Мойше-Ицка пробрался внутрь.

Единственный бык, как одинокая звезда в небе, стоял, привязанный за рога, и подёргивал копытом.

В горячем бычьем дыхании Мойше-Ицка согрел озябшие уши.

Вскоре пришли двое дубоватых парней с верёвкой и ножами. За ними, в необъятном тулупе, держа под мышкой коробку, явился резник. Отец Мойше-Ицки задержался, он как раз справлял годовщину по своему отцу. И когда резник выбирался из тулупа, Мойше-Ицка выбрался из зарезанной тени, проворно прыгнул к колоде, на которой резник оставил коробку, выхватил из неё нож и засунул в кучу опилок.

Резник даже не усомнился, что сам забыл положить нож в коробку. Парни-мясники ушли, матерясь. Одинокая звезда, бросив на заиндевелое окно кровавый отблеск, схоронила в памяти земную тайну и исчезла.

Внутри остались двое: Мойше-Ицка и спасённый бык.

Тем временем на бойню проникло солнце: спрятанный нож сверкнул из-под опилок, разрезав пустоту.

Мойше-Ицка приблизился к быку и вошёл в ограду, чтобы поближе с ним познакомиться. На душе после доброго дела было легко и радостно.

Но пойди пойми этого быка. Вместо того чтобы улыбнуться своему спасителю и поблагодарить его от всего сердца, он сперва наклонился-таки к Мойше-Ицке и вдруг вероломно поднял его на рога…

4