Там, где ночуют звезды

Кто-то плачет во мне, и его слёзы — мои слёзы. Они плавят берёзы на оконном стекле, но облачка на луне ни о чём не ведают.

Кого спросить, кому довериться? Папа далеко, сани забрали его у меня. Мамы тоже нет, она ушла за ним по следам двух ножей на снегу. Может, спросить у моего друга Чангури, киргиза? Он будет смеяться надо мной жёлтым, как солёное масло, смехом. Ничего не остаётся, как побороть стыд и спросить у Шлойме-Лейба.

Сегодня я занимаюсь по-другому, не так, как вчера и позавчера. Не задираю голову к потолку, не ищу трещинку. Пусть ребе помнит, что монета влетела через трубу. Я всё ближе склоняюсь к нему и его указке. Но больше не слышу его грудного голоса и не вижу букв. Теперь я учусь только носом, только ноздрями.

— Что ты всё нюхаешь? — Тень Шлойме-Лейба хлещет меня, как банный веник.

— Монета… Она пахнет…

— Глупыш, разве ты не знаешь, что я по хуторам керосин продаю? Так, давай-ка заниматься дальше.

И до сих пор, занимаемся мы или нет, на белой равнине за хуторами сверкают буквы, весь алфавит, и огромный, сотканный из ветра Шлойме-Лейб водит по ним алмазной указкой…

1977

Пророчество зрачков

Художник

Этот художник наслаждался даже смертью. А чем, например, наслаждалась смерть? О, она завидовала художнику.

Есть шелковичный червь, и есть шелковичный человек. И пока шелковичный человек не перестаёт прясть своё искусство, тысячеглазый ангел смерти не перестаёт с ним соревноваться: а ну-ка, посмотрим, у кого из нас больше таланта!

Снежным фиолетовым пламенем он заморозил испуганный берёзовый лес вокруг озера. А озёро заморозить не захотел. Только оковал его берега сверкающим серебром.

Между разбитыми зеркалами берёз осуждённые возводили крепости.

Земля — мраморный горб. Топоры и ломы ударяют в него, ломая себе пальцы, словно сосульки. Вот один из узников падает, и голодные тут же бросаются на него, или… С «или» всё не так просто: вырубать в земле могилы у людей не хватает сил. При каждом ударе по упрямому мраморному горбу во все стороны разлетаются волчьи глаза, словно тысячеглазый лежит, скорчившись, под топорами и ломами.

И что тогда делают люди? На озере у берега выпиливают ледяную глыбу, вырубают в ней ложе, кладут туда мертвеца и сверху — накрывают льдиной, чтобы запереть внутри вечность. А потом пускают хрустальный саркофаг по озёрным водам.

Саркофаги плывут, и солнце, мёрзлое солнце не может их растопить. Мёрзлое солнце — тоже человек, горящий человек во льду. Его костлявые лучи прорезают хрустальные гробы, и живые узнают издали своих друзей.

Бывает, мёртвые встречают друг друга. Два саркофага, с мужчиной и женщиной, сталкиваются, и тела расплавляют лёд силою своих губ.

И ночью, в свете единственной звезды — маяка для плавучих саркофагов, художник рисует чёрным углем на снегу. Рисует и чувствует, как сердце перетекает в пальцы. Рисует в пылающем экстазе видение над озером…

1953

Ханукальные свечи

Две сотни когда-то рожденных и бывших людьми, все на одно лицо, мы лежали, сплетясь в клубок, как одно многоглазое создание, на заледенелой брусчатке Лукишкской тюрьмы.

Двор — страшное квадратное зеркало в раме стен с зарешеченными окнами. И там, где смыкаются стены, на остро стёсанных углах, стоят надзиратели в стальных касках и из резиновых рукавов, из кишок сатаны, хлещут сверкающими водяными струями нас, когда-то рождённых и бывших людьми.

Это пожарные? Кто-то горит? Никто не горит. Все замерзают. И звонкие клинки водяных струй пляшут на наших голых телах.

Узники понимают, что «пожарные» хотят их заморозить. Такую шутку однажды сыграл с жителями Помпеи вулкан. Когда на рассвете явятся почётные гости, они увидят великолепные ледяные скульптуры.

Женщина с ребёнком на руках скоро совсем замёрзнет. Её дыхание — застывшая в воздухе бриллиантовая голубка, дыхание малыша — скорлупки в разорённом гнезде.

А вот музыкант с прижатой к подбородку скрипкой. От искрящейся бороды тянутся струны. Его окутывают снежные звуки. Скрипка понемногу останавливается: корабль во льдах.

Я слышу голоса:

— Почему снег — не цианистый калий?

— А я вам говорю, братья, Создатель завидует нам!

— Сегодня Ханука[31], пятая свеча!

Может, это голос с небес?

На полузамёрзших зрачках, в которых слёзы смеялись над слезами, сломались решётки, и взгляды потянулись сквозь мраморный воздух. Они ищут голос с небес и находят:

Еврей подпалил себе пальцы, и пять ханукальных свечей с золотистыми язычками пламени поднимаются над белыми скульптурами, плавят их лёд и сжигают «пожарных» и стены с зарешеченными окнами.

1953

Самый счастливый

В тот год выдался небывалый урожай. Старые вороны, старше старого города, в жизни такого не видали: в садах и огородах по-над Вилией подсолнухи и огурцы, яблоки и груши были исписаны еврейскими буквами. На тонких, детских ручонках стеблей из взрезанной земли вырос алфавит. И там, где был мой дом, где в огненной повозке он вознёсся над временем, мать-земля превратилась в покрытый письменами луг.