Там, где ночуют звезды

Да, есть стекло надо уметь. Этому искусству надо учиться. Стеклоед никогда не болеет. Микробы ему нипочём. Вот, пощупай-ка мускулы. Как сталь! Да не бойся, не укушу.

4

Карпл Фингергут приободрился. Потянул меня за рукав.

— Ты тоже неверующий. Ну, ничего, не ты первый, не ты последний. Что-то мне пить захотелось. Давай куда-нибудь зайдём.

Мы вошли в дешёвую кафешку.

— Один стакан чая, — бросил он официанту.

Мой земляк положил две ложки сахара, размешал, добавил ломтик лимона, выпил и разгрыз стакан, как яблоко.

Потом разрезал воздух алмазной улыбкой.

— Кстати, самое главное: ты имеешь право знать, с кем тебе выпала честь разговаривать. Это не тот Карпл, с которым ты был знаком когда-то. Теперешний Карпл — основатель секты стеклоедов. У меня сотни учеников и последователей. Было бы здорово, если бы ты тоже присоединился.

Из переулка в старом Яффо пламенем вспыхнула галерея. К ней тянулись седовласые любители живописи. Были среди них и художники, которые заранее решили, что картины моего друга слишком старомодны.

У входа мой земляк снова приставил мне ко лбу палец-пистолет.

— Да, питаться стеклом надо уметь, этому искусству надо учиться.

1986

В головах умирающего

Не светлый ангел борется с тёмным в головах умирающего, но человек, вылепленный из земли и глины, ловит в головах умирающего его невнятное бормотание.

Солнце, золотая пиявка, уже высосало цвет из его лица.

Отходит трубочист Эля. Его пальцы, обугленные щепки, которые чудом ещё не рассыпались в прах, из последних сил шарят вокруг, пытаются ухватиться за руку единственного друга.

— Малыш, ты только вчера родился, да?

Малыш уже давно стал дедом. А трубочист Эля — точно такой же, как тогда: как лунатик, шагает по чёрному снегу на смёрзшихся крышах, за спиной привязанное верёвкой ведёрко, и в нём — родившийся вчера малыш.

Трубочист Эля блуждает по крышам, перепрыгивает с одной на другую, за спиной — привязанное верёвкой ведёрко, и в нём — малыш, помазанный на царство печной сажей.

Внизу дома окружены огненными кольцами.

— Малыш, ты только вчера родился, да?

Человек из земли и глины, тот, который ловит в головах умирающего его невнятное бормотание, не знает, что ответить. Но знает, что трубочист Эля вытащил его из трубы, помазал на царство сажей, посадил в ведёрко, прорвался через огненные кольца и принёс крестьянке, а добрая женщина спрятала его в хлеву среди больших, тёплых коров.

— Малыш, постучи мне по сердцу, сильнее — «Ал хет»[51]: грешен я, не спас из другой трубы твою сестрёнку.

Человек, сидящий в головах умирающего, уже не может сдержать галоп своей немоты.

— Эля, ты же сам мне рассказывал, что крыши были скользкими, как змеи. Ты упал вместе со мной и покалечился. А мне повезло. Меня защитила жесть ведёрка. Как же ты мог подняться наверх из огненных колец внизу?

— Малыш, если так, я возьму с собой в дальний путь один вопрос: почему Бог не был тогда трубочистом?

1986

Вкус птичьего молока

1

В пачке газет и газетёнок, что приходят ко мне пешком и прилетают на самолёте изо всех уголков мира, мне бросилось в глаза одно имя, обведенное чёрной рамкой: Бера-Лейб. Знакомое имя.

Бывает, колесо перекашивается и слетает, не удержавшись на оси, когда телега несётся под гору. Вот так и время перекосилось, слетело со своей оси и колесом упало к моим ногам. И пусть другие воспоминания, как собаки, рвутся с цепи, рычат и завывают! Сейчас я расскажу о времени, которое колесом лежит у моих ног, а ты, Бера-Лейб, на том свете услышишь и вспомнишь, что произошло когда-то на этом свете, где мы встретились и я сыграл в твоей любви довольно необычную роль.

2

Насколько неожиданно я увидел тебя в чёрной рамке, настолько же неожиданно я увидел тебя в первый раз. Это было в библиотеке Страшуна много-много лет назад, если про годы вообще можно сказать «назад» или «вперёд».

Даже звёзды хотят читать в библиотеке Страшуна! Они приходят, но в библиотеке слишком много народу, и их не пускают. Им остаётся читать только развёрнутый снежный свиток на улице.

А внутри над двумя длинными столами в зале склонились алчущие лица. И хотя мысли читателей и рыдают, и смеются, и бьются, и кричат, здесь необыкновенно тихо. Шёлковые пальцы листают шёлковые страницы. Слышно, как за окном падает каждая снежинка; слышно, как растут волосы.

Здесь я читаю, учусь, в основном зимой, со второй половины дня до позднего вечера; вхожу, как только открывается тяжёлая дверь библиотеки, и ухожу, когда колокольчик звоном разбивает тишину: «Спокойной ночи».

Передо мной «Так говорил Заратустра». Мой мозг превратился в улей. Со страниц в него влетают огненные пчёлы. Поднимаю голову, чтобы переварить очередную порцию горького мёда, и вдруг вижу напротив незнакомое лицо, которое тоже нелегко переварить, столько муки в каждой его черте, в каждой морщинке. Лицо аскета, бледное, как головка чеснока.