Прохожие шарахались и обходили его стороной. Ему стало смешно. Бояться. Страх всегда был в России самым сильным чувством.
Сергей Павлович еще раз пригрозил истукану и побрел вниз, вдоль плотного ряда людей, торгующих всевозможным барахлом. Мужчина средних лет с трагически опущенными углами рта продавал электроутюг, держа его на руках, как младенца; старуха с ним рядом вынесла новенькую, в промасленной бумаге, мясорубку; одноногий парень на костылях опекал картонную коробку с выставленными на ней голубенькими в розовых цветочках чашками, такой же расцветки блюдцами и заварным чайником, выпадавшим из масти темно-синими крутыми боками. Можно было также купить ржавые, но тщательно выпрямленные гвозди от десяти до шестидесяти миллиметров, ядовито-зеленую пластмассовую полочку для ванной, медные вентили, мотки шерсти, мельхиоровые ложки, нарядную кофточку с настоящими кружевами и бывшее в употреблении белое свадебное платье, похожее на бабочку, рождающуюся весной и засыпающую могильным сном на исходе лета. Сергей Павлович почти бежал, спасаясь от умоляющих взглядов и призывных возгласов. Пачка индийского чая со слоном, круг голландского сыра в красной упаковке, блок сигарет «Ява» с десятком коробков балабановских спичек впридачу, «Беломор» пачками и в россыпь – кури, душа, кури и веселись, окидывая проницательным взором народ, вступивший в отчаянную борьбу за выживание. Дымя одной из трех приобретенных у бойкой девицы папирос, Сергей Павлович нырнул в подземный переход, выбрался на противоположную сторону проспекта Маркса, миновал чахлый скверик с печально размышляющим об упадке отечественной культуры первопечатником, гостиницу «Метрополь», день ото дня теряющую былой лоск, и с площади Революции по битком набитому чиновным, торгующим и праздношатающимся людом мрачному тоннелю протиснулся на улицу 25-го Октября. Цыганка к нему привязалась, суля за ничтожные деньги открыть правду былого, настоящего и будущего всей его жизни. Он отмахнулся. «Тогда нехорошо тебе будет!» – ему вслед мстительно прокричала она. «Хуже не бывает», – пробормотал он, останавливаясь напротив дверей ГУМа, жуя мундштук потухшей папиросы и словно раздумывая: пуститься ли ему в бесцельное странствие по главному торговому чреву страны, ныне, правда, почти опустевшему, либо пойти налево, до конца улицы, там свернуть и попытаться снова прокрасться к истукану, либо послать все к такой-то матери, резко взять вправо, спуститься в метро, уехать, наконец, домой, к папе, и со слезами поведать ему об унижении, выпавшем сегодня на долю его сына в приемной на Кузнецком…