Там, где растет синий

На это он обычно не говорил ничего, а только начинал глазами ездить по предметам, запуская в себя самое страшное – спокойствие; даже школьники знали, что спокойствие если попадёт в человека в чистом виде, то тут беды не миновать: притаится и будет изнутри тормозить все события. С ним, кажется, такое и случилось, но это не сразу понятно стало, а ближе к Мерке. Мерка – это был такой главный этап в жизни каждого человека, когда его ставили в обстоятельства одного и смотрели, как он там выживет. Мерка у некоторых сразу засчитывалась автоматом, а некоторые вот примеривались долго, пока не научились в обстоятельства входить и стоять там намертво. Палопик тоже сначала встал, как положено, приготовился к обстоятельству любому, но тут конфуз произошёл: терпение лопнуло и свалило его с ног; так Палопик не выдержал Мерку.

Конечно, он и тут не сразу как-то понял, что теперь не является полноценным, но ему объясняли долго, доступно и по-разному, и вскоре он стал догадываться, что не умеет жить. Это стало совсем понятно, когда он однажды вбил себе в голову гвоздь, хотя обычно люди идею вбивают, но он решил попытать счастье с гвоздём и вбил его, надеясь, что тот под влиянием мыслей мутирует во что, например, в железную волю или в характер, но не вышло: гвоздь порвал сдерживающий нерв, и с тех пор Палопик стал безостановочно мечтать, так взахлёб мечтал, что как будто человек только и создан был для этого.

Всё бы ничего, только мечтающие неудачники, не прошедшие Мерку, лишались перспективы; он-то особо и не претендовал на неё никогда, но теперь вот официально распрощался. Встал на горе, и мы видим, как он думает, пытается думать, вместо того чтобы мечтать, но в голову лезут одни невозможности. Он представляет себя среди большого круга из орбит – это земля, он представляет себя на ней, как он ездит изо дня в день мимо луны и не падает, привязанный невидимыми шнурками к поверхности. И хоть он видит себя там, где он есть, но ему это кажется другим совсем, и Палопик снова блаженно поднимает лицо, раскрывает карманы и ему чудится, что в них сыпятся заветы. Потом он проверит – нет, пусто в карманах; удивится.

– Странно, тот тоже на горе стоял, но ему дали, а мне почему не дают? – так он спросит у пустоты, потому что с собой говорить разучился, а больше никому тут не скажешь.

Гора внизу, а впереди нет горы, там низкое всё. Палопик, как и гора, уже взрослый, у него большие руки и в подбородке живут волосы, он мужчина уже, но так и не освоился: мечтает всё время, и хуже не придумаешь ничего, чем мечтающий мужчина, оставшийся неудачником, вместо воли – гвоздь в голове. Да и гора – что это? Сюда несложно попасть – влез и никакие билеты не нужны и не нужен статус, забрался – и стой там, делай что хочешь, никто не прогонит. Палопик смотрит на эти розовые моря, картонные обрезки полей, смотрит на временность и не может понять, как же так вышло, что он не пригодился никак; будто была у него опция на жизнь, а он не воспользовался. И зачем его сюда внедрили, в мир? Родили, растили, а потом как будто его энергия вышла из игры, и энтропия зашкалила; нужен был толчок со стороны, а такие толчки только для везунчиков предусмотрены, он не попал в их число.

Но жизнь всё ещё шла, с этим нельзя было ошибиться. Жизнь шла, а он не понимал, куда она, и он размешивал ботинком камни и всё-таки не понимал, куда она.

– Но надо с собой что-то решать, – Палопик выдал.

Придумал такое и стал себя ощупывать, пытаясь выявить какие-то особенности свои, какие-то уникальные свойства, отличающие его от других предметов, тут находящихся. Сначала, конечно, сложно было определить различия (за жизнь он даже сравнивать не научился как следует), но всё же после долгих ассоциативных трудов Палопик нашёл нужное.

– Я тёплый!

Это было хорошо сказано, к тому же являлось чистой правдой: Палопик был тёплым по сравнению с деревом и прямо-таки горячим по сравнению с камнями.

– Кто-то же хочет использовать мою теплоту! – прошептал он.

– Может, в этом и есть мой смысл, смысл меня?! Да? – повторил он вопрос.

Потому что как убедиться в правильности догадки, если никто её, кроме тебя, не одобрил.

Он ещё раз попробовал:

– Да ведь?

Но тихо вокруг. Посвистывал ветер, блуждая между ветками скального дерева-крупномера, дерево скалилось, но в беседы не вступало: ни с ветром, ни с человеком. Тишина. Копилось электричество в воздухе, разбухали пары, но до грозы далеко было, чернь вся вдалеке маячила – пока придёт.

Всё молчало, но шевелилось, тихо, но двигалось, и только человек на горе не шевелился – стоял и думал, что вот он, палопиковый тупик, – его личный. И тут бы ему сигануть, но он выжидал чего-то, ответа извне.

– Не могу же я незачем быть? Что же это за мир, в котором люди незачем? Эй! – он кричал, даже не понимая, к кому обращается.

– Ярмарка, – ещё раз попробовал он себя проанализировать, но вышло как-то жалко, слово к нему не подходило вообще.