Там, где растет синий

Всё выглядело так, словно он ударился о собственную ипостась, Сэвен начал двигаться по расходящимся траекториям этой мысли, которая пульсировала внешними токами, пока не достигла тех пропорций, когда её можно было без труда уловить. Эта мысль показывала, как зло меняло его угол зрения на окружающее, словно он попал на спектакль и видит только фон, а не действия, фон всё заслоняет. Так и тут: зло сделало рокировку с герметическим знанием, и теперь непонятно, кто какими играет.

Когда Сэвен входил в комнату, он был похож на цистерну с какой-то саморазъедающейся кислотой, недоизученной химической реакцией. Он не был спокоен, но хотя бы понимал, что происходит: зло хотело ему что-то показать через себя, собиралось сотрудничать. Стратег решил найти соучастника, чтоб было полегче, – и таковой почти сразу нашёлся: это была комната смысла. Именно через неё он задумал искать комментарии к своим предположениям и был немало обрадован, когда понял, что у комнаты по отношению к нему похожие планы. Она как-то сразу оценила эту его идею: не пухла и не съёживалась, но как будто фосфорицировала обратным светом.

– Наконец-то мы одинаково думаем.

Стратег встряхнул карандаш и графитом по псевдоживому царапнул, потом зашатался, выгнулся – и вот он уже там. Это ли склад, но не склад, фабрика, наверное, или процедурный кабинет. Там люди круглые и стеклянные, как бусики, а другие без костей.

– А что это?

Табуломня. Здесь трудятся табуломы, у них в обязанностях: надувание пузырей, запуск суеты и самое главное, ради чего всё это, итог – выламывание любых запретов, изменение структуры мысли, отсюда человек, как червь выползает, хотя ему всё ещё кажется, что он индивидуум.

Много книг здесь, и это похоже на читальню из первого круга инферно – тонные механические конструкции, но это не читальня, а склад и псевдокниги, среди них инструменты для управления: внушение, страх или последняя надежда – всё разложено аккуратно, всё прочное, как фундамент новой эпохи. И это без какой-либо чуткости механизм, это машина, выражающая коллективную волю, – циклопический диктатор, оценивающий мир по одному ракурсу, наиболее удобному.

Сэвен видел законы, впечатанные в засохший аргумент очевидности, видел толстые квадратные макеты рамок личности, готовые к сносу, видел гигантские разломы человеческих обществ, припорошенные бумажной пылью. Правила природы, торчащие из мусорных коробов, шептались жалобно между собой, но их никто не слышал. Всё было просто и понятно, ассоциации не вызревали тут, а тонкая плёнка воображения рвалась как плева, обнажая мозг. Грёзы умирали в зародыше без кислорода, знания исказились настолько, что предстали болезнью: падали на всё как проказа, нарастали струпьями на людях. По углам висели чёрные смрадные лампы из бутылочного стекла – делали рентген происходящего, снимали показания с событий, вонзаясь всё глубже и глубже в этот стремительный эксперимент.

Ещё везде вдоль стен были расставлены тяжёлые конструкции из непонятных материалов, которые не давали никакого представления о себе, кроме того что это были терминологические шкафы – приёмные покои многотомной памяти. Их отсеки множились на глазах, образуя грубую сталактитовую пещеру, по стенам которой логика обвисала, как груди на птозной старухе. Табуломы хранили тут и складывали сюда громоздкие термины.

– Это престижно очень на большой земле – иметь запас слов из такого шкафа.

Шкафы послушно несли толстый дубовый смысл своего содержимого сквозь ослабленные вычищенные тела новых «клиентов» табуломни, и ничто в людях не могло противостоять такой прогонке: ни чувство юмора (билось в конвульсиях), ни новые алгоритмы мышления (не могли прорваться), ни даже гордость человеческая (превращалась в самодурство).

Стратег оторопел от некой прямолинейности, с которой это помещение овладело его сознанием, но постепенно ему удалось выкроить себя из ситуации, и теперь он готов был наблюдать за ней со стороны.

Вот, что он замечает: в центре зала коробка стоит (кажется, что она невидимая, но как-то ощущается, что это есть), туда загоняют человека, в коробку, а потом кое-как его идентифицируют (на потоке), вводят в наркоз гипотетический и оперативно (не быстро, но с вмешательством в организм) выламывают из него все табу, все запреты снимают. Так получается существо нового вида, внутри мякоть, а снаружи червь.

Вот Вогла вышел из кабины и идёт по привычной дорожке из магазина в дом, а на самом деле человек Вогла длинный и скользкий, сокращается телом, чтобы не засохнуть, методично толкает себя от конца к началу внутрь однообразных пейзажей из грунта, но он не знает, о чём речь, и это его бесконечно радует, поскольку гораздо лучше быть объектом неопределённым, чем быть кубарем или пампушей – то ли описанием, то ли способом (люди-мамеды, как пример, в другом почвенном слое).