Там, где растет синий

Она услышала и теперь двигалась к нему ленточными такими шагами – не шла, но восходила. И когда существо это разместилось в пространстве совсем близко к нему, он почувствовал, как у них мурашки на руках потянулись друг к другу, но их не хотелось совмещать так сразу, хотелось выйти из собственной сути, но не резким таким эпизодом. Хотелось бы постепенно плавиться, возникать медленно, как возникает причина звезды, как появляется роса на спинке пустынного жука, как продёргивается сквозь слово смысл. И он сказал однородно:

–  Иди сюда.

Она ничего не ответила, а вместо этого обвила его телом, как коричневая древесная змея, окутала его ощущением плотно, как фермерская сигара, и заполнила собой его не изъяны, но изгибы.

И они стояли на самой открытой вкрадчивой точке, и со всех сторон подходил свет, очень медленно подходил, даже подкрадывался, и ничего там больше не было: свет подкрадыванием – и всё, как будто даже остров исчез и все объекты его, осталось только это ощущение – что-то вот-вот подойдёт. И подошло. Пена-притча-прайя – всё тут в один момент появилось, это был дождь, по фонарям в озере забегали размашистые тонкие рисунки, в каждом – зацепка, идея, миф. В каждом – концентрация памяти, той, которой не было до сего, а теперь есть.

И они стояли, словно в кинотеатре. На плечах были пледы, как у рыцарей, в голове двигался шум падающей воды. Это было тор-же-ство.

– Я всегда думала, что гроза – это фотографирование, и я позировала, наряжалась и смотрела вверх, чтобы красиво меня засняли.

И потом они, влажные, сидели на песке, рассматривая тела друг друга и внешности. У неё были чёрные волосы и красный рот. Никаких полутонов. У неё были пальцы тонкие с короткими ногтями и разбавленный ямочкой подбородок, у неё были лоски да боски, какая всё это разница, главное, что он чувствовал её, как себя, чувствовал всё, что в ней, и как она дышала, верила, хрипела.

Он такой поток сверху ловил, так ему хотелось сейчас сложить эти ощущения в кармашек и потом с фонариком рассматривать в темноте, если не спится, но он не умел записать или контур вывести, потому просто через себя пропускал такое, улыбался, млел. Чувствовал, что снова в нём дребезжит тот нерв, который умер там, так умер, что человек окаменел и замусолился. Это было у него, а теперь этого нет, теперь ему содрогание подарили перманентное – вот сидит он тут, океан внизу лапает голубые шары, песок в горы сворачивается, цветок раскрывается и кормит собой жужжащих аписов.

– Мы сцеплены, мы одно, мы вот так соединены, что, даже если расстанемся, всё равно не потеряем вот этого.

– Чего?

– Общего.

Она была забавной такой девочкой. У людей бывают собаки там или кошки в виде друзей, а у Ши были такие слова-питомцы. Она ухаживала за ними, брала их из языков или придумывала их и потом за ними ухаживала. Не так было у неё много этих слов, но среди них был даже любимчик, слово-мастер, отображающее её внутренние ощущения от себя, оно звучало как «шершавый», это было её слово любимое – «шершавый». И она так от него была без ума, но не хотела никому его показывать, чтоб над ним не рассмеялись, его не испортили, и поэтому она не произносила его вслух, а только про себя иногда вставляла: «Привет (шершавый), сегодня погода новая (шерш)». Стоило его произнести про себя, и ей становилось так хорошо, как будто она не слово в себя поселила, а какой-то новый организм. И он её утешал, успокаивал, и он её радовал, разминал. Любая встречная «шерш» (буква как символ уютности) очень её будоражила.

Сэвен постигал Ши как новую истину. Она была всегда разной, и он не понимал, как в одном существе умещается столько характеров, но каждый этот характер был ему приятен. Она в целом и в половинчатости своей была славная девочка. Снимала с бронов наросты – такое у неё было предназначение. Она говорила, что иногда так много налипает на бронов, что они уже и улыбнуться не могут, так тяжело им щёки раздвинуть, или совершенно вот перестают видеть, такая погода превосходная, а они не видят, как будто смотрят в пустоту всегда, это значит, что у них наростов внутри немерено, значит, надо снимать. И тогда она лечит их, вызывает истерику, что ли, а потом снимает с них до тех пор, пока там чистенько не будет внутри, и тогда они с пациентом вместе закрепляют этот исход. Так она рассказывала о своём предназначении.

Иногда у неё случались заскоки, она покрывалась маленькими волосиками, как тычинками, и садилась на солнце, чтобы перетаскивать через себя ультрафиолет (комплекс эдельвейса). Потом она возвращалась в дом, падала к нему на колени и говорила так:

– У меня период трансформации, видишь.

– Лишь бы не в качель, – говорил обычно Сэвен и принимал её такой, какая она есть.

Это она ему постоянно твердила про какую-то качель, рассказывала свои качельные видения – вот что в них было: