Там, где тебя ждут

Пока они мчались к пустыне – охряным равнинам, перемежающимся песчаными холмами и странного вида выветренными скальными формациями, – Розалинда вспоминала о своих проблемах. «Самое ужасное, – думала она, – что Лайонел даже не намеревался извиняться». Он думал, то есть, видимо, думал, что наличие сына, которого он содержал двадцать лет, не требует никаких оправданий или извинений. Более того, видимо, он полагал, что это ее совершенно не касается. Увидев положенную перед ним на стол пачку чеков и счетов, он опустил голову и закрыл лицо руками, и тогда она подумала, что, охваченный угрызениями совести и чувством вины, он не смеет взглянуть ей в лицо. Она, его жена, поддерживавшая его в этой стране три десятка лет, помогавшая и облегчавшая ему жизнь на каждом этапе карьеры, устраивавшая ленчи, обеды и приемы и развлекавшая бог знает каких сановников или политиков, с которыми он мог случайно столкнуться, ежедневно заботившаяся о наглаженных шелковых платках в его нагрудном кармане и о бутоньерках в петлице, подбиравшая шляпу к его лысеющей макушке перед тем, как выпустить его в этот знойный город. Однако, когда он поднял голову, выражение его лица стало для нее полной неожиданностью, поскольку оно не выглядело ни пристыженным, ни вороватым, ни даже примирительным. Наоборот, муж выглядел сердитым и усталым, словно она приставала к нему с какими-то ерундовыми делами или посмела сунуть нос не в свое дело.

Сняв очки, массируя пальцами переносицу и потирая лоб, он одновременно повествовал о том, как много лет назад, когда она, Розалинда, проводила отпуск в Англии, он начал «видеться» – как будто дело касалось только глаз, видения, предполагая участие одного только органа чувств, – с одной женщиной.

«В его устах это прозвучало так, – подумала она, сидя во внедорожнике и чувствуя болезненные толчки от каждого ухаба и камня на взбирающейся в гору дороге, которые передавались от колес, осей и подвески машины к продавленным сиденьям и выше к ее позвоночнику, – как будто я уезжала на отдых. Как будто я развлекалась там, живя в Англии в тот год, почитывая журналы и встречаясь с друзьями, хотя фактически я помогала сестре, преждевременно разродившейся второй парой двойняшек».

В общем, пока она приучала старших детей к горшку, помогала купать младенцев, изводилась с бесконечными стирками, вскакивала по ночам, чтобы подогреть бутылочки, договаривалась с патронажной сестрой о прикорме апельсиновым соком или утешала рыдающую сестру, ее собственный муженек, находясь в их уютном доме в Сантьяго, «виделся» с другой женщиной.

Розалинда понятия не имела, что именно повлекли за собой эти «видения» или свидания. Она смутно представляла себе вечера в ресторанах или ночных клубах, танцы в полумраке под оркестровую музыку, тайные встречи в номерах отеля, бокалы вина, подарки, возможно, из известных ей драгоценностей в зеленых кожаных шкатулках.

Он сказал, что это была совершенно не знакомая ей женщина. Журналистка из Торонто, работавшая в Сантьяго всего пару месяцев. В итоге, заключил он монотонным усталым голосом, явно показывая, как ему надоел разговор, родился ребенок. («Итоговый ребенок» – именно так он выразился, словно этот мальчик выпал в осадок после какого-то химического эксперимента, выдал ей своего рода статистические данные для записи в графе или регистрации в столбце.)

Он заявил также, что осознал необходимость «поступить с ними справедливо» и обеспечить этому мальчику образование.

В этот момент что-то произошло: то ли зазвонил телефон, то ли один из слуг принес на подносе чай или поступившие письма, требующие вскрытия и прочтения. И муж отвернулся от нее, чтобы разобраться с делами, всем своим видом показывая, что разговор закончен. Поэтому Розалинда удалилась из кабинета, прошлась по комнатам и коридорам их дома, размышляя над незаданными вопросами: виделся ли он по-прежнему с этой женщиной, любил ли он ее, виделся ли с мальчиком, как часто и когда, на кого он похож, похож ли сын на него и как теперь быть ей? Как Розалинде, его жене с сорокапятилетним стажем, полагалось воспринимать эти сведения, и как – по справедливости – он мог поступить с ней, и о какой справедливости тут вообще может идти речь?