Там, где тебя ждут

Внезапно перед мысленным взором Клодетт вспыхнуло воспоминание: спина, склоненные плечи и голова студентки, сидевшей за столом в их алькове. Ради нее Клодетт покрасила нишу водоэмульсионной краской цвета морской волны, чтобы сотрудница обрела личное пространство, почувствовала, что у нее есть собственная территория, пусть маленькая, в этой принадлежащей им комнате. Увлеченная важностью такого занятия, Клодетт накатывала валиком краску, закрепляла полки на стене, обеспечила рабочее место пеналом для ручек, удобным ковриком для мышки, наушниками, чтобы девушке не приходилось зажимать телефон между ухом и плечом, сворачивая шею от напряжения. Эта девушка стала их первой секретаршей – раньше они с Тимо не нуждались в посторонней помощи, – и Клодетт хотелось, чтобы она чувствовала себя желанным, ценным и окруженным заботой человеком. Но чего-то – что бы это могло быть? – должно быть, не хватило, что-то не подошло ей, поскольку, проработав всего два месяца, она ушла без предупреждения и объяснения причин. Однажды утром они просто обнаружили стикер на экране монитора: «Я не вернусь». Ни подписи, ни объяснений, нечего. Клодетт сняла записку с экрана, озадаченно и удивленно вчитываясь в три этих коротких слова несколько минут, ведь ей казалось, что она была добра к девушке, любезна и щедра, как хороший работодатель. Она давала деньги на такси, если та задерживалась с работой допоздна; никогда не возражала, если девушка опаздывала с обеда. Если Клодетт приходилось надолго уезжать из дома на поиски мест для съемок, осветительной аппаратуры, пробы или подбор актеров, то она всегда загружала холодильник продуктами и включала отопление. Что же могло быть не так?

Клодетт испытала сильное желание встать и подвигаться, походить, возможно, вообще выйти на улицу. Оно поднималось от самых ступней вверх по ногам, завихрялось вокруг талии, взмывало по спине к шее и к голове. Тимо, кажется, почувствовал эту перемену. Может, ее рука под его ладонью сжалась или дрогнула, поскольку давление его руки стало более основательным и жестким. Не глядя на нее и незаметно для журналиста, он передал молчаливое сообщение: «Терпи, сиди спокойно, я знаю, что ты ненавидишь такую болтовню, но скоро она закончится». Как обычно, вдруг возникло побуждение резко встать и воспротивиться. Школьные отчеты о ее поведении обычно сообщали: «Клодетт не умеет сидеть спокойно». «Assieds-toi!»[58] – обычно выговаривала ей мать за обеденным столом. Клодетт представила, как славно было бы сейчас прогуляться по Восемьдесят шестой улице, вдыхая свежий весенний воздух, разглядывая встречных прохожих, почувствовать под ступнями вибрацию городской жизни, скользя мимо витрин магазинов, обеденных столов, вдоль строительных лесов и кафе-мороженых, мимо гастрономических прилавков, всем телом почувствовать встряску от грохота подземных электричек в глубоких туннелях метро и стряхнуть с себя тягостное ощущение этого разговора, этого интервью, этой случайной встречи, чтобы освободить голову от такой чепухи и задуматься о важных вещах.

Потому что здесь думать она не в состоянии, именно сейчас, когда этот занудный журналист высасывает слова из Тимо, из нее и наполняет ими свой блокнот. Этот парень развалился на кресле в ее комнате, купленном для нее матерью на блошином рынке, прекрасном кресле с плоскими дубовыми подлокотниками и гобеленовой обивкой. Способен ли этот бумагомаратель оценить его красоту, тонкое мастерство исполнения? Клодетт не думала, что способен.

Она не могла сейчас думать… вообще не могла. Ей хотелось вернуться к финальным кадрам смонтированного фильма, поскольку что-то там не получилось, оставалась какая-то дисгармония, а она пока не могла понять, что ее не устраивало. То ли диалог в коридоре между ее героиней и актером, игравшим ее мужа. Надо ли продлить этот разговор или, наоборот, он слишком затянут? Не лучше ли им попросту вырезать эту заключительную сцену? Или стоило подчеркнуть важность мимолетности времени? Пара вставных кадров обычной беспорядочной уличной толпы?

Клодетт не могла найти верное решение. Невозможно ничего решить под раздражающую болтовню этого журналиста, болтовню Тимо, когда нет ни места, ни покоя здесь, в ее собственном доме, единственном месте, где ей должно думаться лучше всего. Способна ли она принять столь важное решение – о заключительных минутах фильма! – когда в ее мыслях опять закрутилась голова квебекской секретарши?