Там, в гостях

К тому же на выходных внезапно обострился политический кризис: Германия спросила у Советов, как те смотрят на «вторжение» в Чехословакию. В Лондоне всегда есть кому позвонить и обсудить новости; за городом ты оставлен наедине с собой и страхом. Тогда сама природа становится ненавистна, потому что не знает тревог. О, равнодушие коров, овощей и деревьев! А воскресенье… Кризисное воскресенье за городом! Закоснелый, бестрепетный ужас! Летит перезвон церковных колоколов над землями какого-нибудь отставного полковника, фашистского подонка, где егеря по-прежнему палят в нарушителей из ружей, заряженных солью. Воскресный обед в пабе: ростбиф, тушеные сливы и розовый сыр с «мыльным» вкусом, которые подают по-английски флегматично – мол, пора вам, что ли, подкрепиться, – в быстро остывающем зале у чадящего очага. Здесь воскресные новости в газетах пугают сильнее, чем в городе. Я прочитал статью Гарвина, называлась она «Путь». (Следовало озаглавить ее «Я есть Путь».) Воскресная толпа в баре, люди, для которых рекорд Хаттона[68] в 364 очка на чемпионате по крикету – это все еще главное событие месяца. Причем те же люди готовы пойти в бой, если на Чехословакию все же нападут. Чувствуется единство, но сплачивает их не лидер и не политические взгляды, а дружное увлечение крикетом, футбольным тотализатором, иллюстрированной периодикой.

Где-нибудь в будущем какой-нибудь китайский историк, изучая нас, скажет:

– Не понимаю, какое этим людям было дело до того, что творили нацисты?

И все же дело им есть. Пылает в них какая-то своя страсть, в которую ни нацисты, ни другие иностранцы не поверят, пока не станет слишком поздно.

Возвращаясь на автобусе, мы проезжали мимо отвратительных мелких придорожных чайных, кинотеатров и низкопробных вилл: «Сан-Леонардо», «Айвенго», «Укромное гнездышко». Декорации слишком уж скучные для трагедии, но трагедии это не помешает – она здесь разыграется, и на сцену погонят актеров второго состава. Будет этакий пригородный Софокл. Как же я ненавижу древних греков и поклонение героической и славной смерти!

31 августа. Сегодня я настроен оптимистично, без какой-либо на то причины, разве что немецкая пресса, нападающая на Британию и Чехословакию, поумерила пыл. У всякого в жизни должны быть такие дни оптимизма, придающие сил перед новым приступом отчаяния.

Активно принуждаю себя работать над своей частью нашей книги о поездке в Китай. Сейчас она мне видится бессмысленным и навязчивым проектом, которым я занимаюсь, главным образом просто чтобы не сидеть сложа руки. Если в Европе разразится война, наш рассказ станет ненужнее самых устаревших новостей. К тому же моя часть – объединенный фронт сопротивления Японии и прочая, прочая – и так утратила для меня всякую значимость. Остались пустые лозунги.

Когда бы я ни думал о Китае, единственное, что мне видится по-настоящему живым, так это трагедия второплановых актеров: подростки-призывники в окопах, трупы гражданских, присыпанные гравием и песком после авианалетов. Из-за нее лозунги кажутся бессердечными и жестокими, и тем не менее я скатываюсь в них, когда пишу и без стыда вещаю с кафедры, приняв напыщенный и пародийно скромный вид.

И нашел же я время, чтобы утратить политические убеждения! В наши дни помогли бы любые. Я завидую Мэри – она с упорством ранних христиан, собиравшихся в катакомбах, остается членом коммунистической партии. Хотя ровно так же я завидую тем, кто находится на другом конце шкалы – вчерашним школьникам, начинающим репортерам, что рассекают по Лондону, упиваясь кризисом. Я видел их с полдюжины сегодня вечером в кафе «Рояль». Они наблюдали за очень пьяным немцем за соседним столиком и при этом хохотали и перешептывались. «Разговорить его не выйдет, – сказал мне один из них, – но мы обчистили его карманы и нашли вот эту визитку. Что здесь написано?» Карточка немца гласила, что ее владелец принадлежит некоему «Комитету по невмешательству в испанские дела»[69]. «Пока у нас одна зацепка, – продолжал репортер. – Стоило упомянуть Бивербрука[70], как он сразу задергался». Когда я уходил, они так и следили за немцем, готовые преследовать его остаток ночи.

В основании всех моих чувств по отношению к кризису лежит холодное и твердое негодование. Возмутительно, что приходится читать газеты, эту макулатуру, что бы в них ни печатали. Возмутительно интересоваться политиками любого толка. По существу, и Чемберлен, и прочие наши лидеры столь же утомительны, как Гитлер; такие люди – их друзья, увлечения, мнения, хобби да и все, что с ними связано, – просто невыносимая скука. Стравить бы их, пусть перегрызутся!

Конечно, такой подход достоин сожаления, отвратителен и не имеет оправдания. Я бы не признался в нем даже друзьям. (Хотя подозреваю, что кое-кто из них его разделяет.) Да, да, я – писатель, а следовательно, самохвал. Какое у меня право критиковать политиков?