Там, в гостях

Наутро она не спустилась к завтраку. Зато Виола поведала, будто бы матушка сильно расстроена и предпочла остаться у себя. Сестра говорила так, словно я намеренно оскорбила все наше семейство. «Признай, – сказала она, – мама помогала тебе всеми правдами и неправдами. Чудо, что она вообще позволила вам тут остаться. Имей в виду, я с самого начала была против, ждала от вас одних неприятностей. Ты насмехаешься над всем, что нам дорого. Всегда насмехалась. Ты – наш враг». Я пришла в ярость, закричала на нее – не помню уж, чего наговорила, – и вот тут мать соизволила явиться. Она отослала Виолу прочь и разрыдалась. И чем сильнее она плакала, тем больше я ее презирала. Не сочти меня черствой, Кристофер, но в тот момент я видела перед собой лишь мелочную буржуазную домохозяйку, которую унизили в присутствии кухарки, и она боится, как бы о том не прознали соседи… До меня дошло, я как никогда ясно поняла – а ведь я очень серьезно занималась политикой в Берлине, – насколько правы коммунисты. Эти люди – классовые враги, их надо всеми силами изничтожать. Их жизненный уклад – не что иное, как смерть. И, боже, стоило мне осознать, что и в моих жилах течет их кровь, а мои мысли и чувства безнадежно осквернены их так называемой системой образования, как захотелось взмолиться: «Меня тоже уничтожьте!»

Закончилось тем, что мать сказала: в свете произошедшего нам следует покинуть дом, так будет лучше для всех. Мне, конечно, по-прежнему будут рады, но только одной… А потом мать принялась умолять меня расстаться с Вальдемаром. Сказала… Ты не поверишь, Кристофер! Прямо так и сказала: «Может, ему лучше вернуться в Германию? В конце концов, там его дом, в Германии ему самое место. Он же не еврей какой-нибудь».

Сам понимаешь, после таких слов я на минуту лишилась дара речи. Меня охватило даже не отвращение; скорее, я удивилась и наконец с трудом выдавила: «Мама, разве тебе ничего не известно о нацистах?» Знаешь, что она ответила? «Конечно же, я слышала об их дурных делах, но осмелюсь заметить, что для своего народа Гитлер постарался».

Мне расхотелось дышать одним воздухом с этими людьми. Если бы мы не опоздали на нужный поезд и если бы не пришлось дважды пересаживаться, то были бы у тебя уже несколько часов назад.

* * *

Утром, когда я брился, Вальдемар заглянул ко мне в комнату. Выглядел он очень подавленным.

– Такое чувство, что в Англии одни безумцы. Разве что кроме тебя, Кристоф. – (Это он добавил из вежливости, не очень уверенно.) – Знаешь, с тех пор, как мы сюда приехали, Дороти изменилась. Она уже не та, что прежде. Только и делает, что тревожится. Не радуется. Она столько переживает, что я сам чувствую себя паршиво. Ради чего так изводить себя? Если уж в мире война, что мы можем сделать?

После обеда они перебрались на квартиру к одной моей знакомой; та жила с негритянским поэтом из Штатов. Коммунисты воспринимали кризис с величественной отстраненностью. Для них если что и имело значение, то только Испания да Советский Союз; беды Англии волновали их в последнюю очередь. Впрочем, если Англия и Франция вступят в войну, то не смогут не ввести войска в Испанию и выступить на стороне правительства, а значит конфликт – дело хорошее. Однако эти двое были из тех, кто твердо верил, что войны не будет. Просто потому, что не могли вообразить, как Чемберлен сподобится хоть на что-то путное.

Было в их убежденности нечто безумное, и это качество я находил заводящим и заразительным. Общаясь с ними, я практически видел ситуацию их глазами. Мы выпили пива, и я ощутил себя бодрее, чем за последние несколько недель, да и беззаботнее, словно персонаж «Алисы в Стране чудес». Затем я распрощался с Дороти и Вальдемаром, оставив их на попечение хозяев. А к тому времени, как вернулся домой, помрачнел как никогда.

8 сентября. Вчера в «Таймс» опубликовали статью, в которой предлагалось отдать Судеты Германии. Я позвонил Ф.П. поинтересоваться мнением консервативной партии.

– Это просто тактика такая, – невозмутимо ответил он. – Мы прекрасно знаем, что Судеты немцам даром не нужны. Какая для них будет политическая обуза! Статьей хотели их смутить.

Гитлер в Нюрнберге по-прежнему молчал и промолчит, наверное, до понедельника, если только не собирается разыграть путч в выходные. У нас же люди устали бояться и поговаривают: «Бога ради, давайте уже начнем эту войну, и пусть все закончится».